Михаил Кузмин - Николай Богомолов

Много слабого в «Белых ночах». Не говоря уже о вышеприведенных ублюдках Иванове и Ге, а также о нестерпимо шаманящем Чулкове[689], чего стоит один такой шедевр, как «Электричество» несравненной Диотимы![690]

Живу страшно скромно, одиноко и бесплодно. Эскапад — никаких. Физически чувствую себя неважно. Изредка вижу «современников»[691], собираемся в две недели раз. Сегодня обедаю у Аргутинского с Бенуа, который занят писанием декорации для одноактного балета «Павильон Армиды» с музыкой, увы! Черепнина[692]. Как Вам нравятся инсценированные Мейерхольдом романсы или «цыганские песни в лицах»?[693]

«Евдокия» мне нравится по-прежнему. Рад и горд, что Вы мне ее посвящаете. Жажду услышать Ваши новые вещи. Жду писем.

Ваш

<Приписка на первой странице письма> Слышали Вы, что умерла Ольга Кузьминишна, сестра Сологуба?[694]

Письмо получено Кузминым 5 июля: «Письмо от верного Renouveau; оказывается, Marcel Thelier, вступившийся за меня — франц<узский> вице-консул в Петербурге».

5 июля 1907.

благодарю Вас за письмо и за новости, которых я, к сожалению, Вам не могу сообщить никаких, живя здесь только в кругу своих и занимаясь писаньем. Я здоров, не грустен, не весел, жду осени, скучаю о всех вас, но не неистовствую. Я думаю, мой дневник покажется Вам очень пресным за этот период. Чулков теперь путает Сережу, уверяя, что Л. Андреев, пленясь «Вечером у Севиража», предлагает ему поступить заживо в «Знание»[695]. Ауслендер обижен, что Вам понравился «Анархист», и старается исторически доказать возможность Фраже. Теперь он пишет своего «Эме Лебефа». Заглавие дано мною, как и имя: «Некоторые замечательные случаи из жизни Луки Бедо»[696]. Я написал туда застольную песню, которую и положил на музыку:

Пей за разом — два, не жди:Пьет земля весной дожди,Пьют деревья, пьет река —Всюду щедрая рука.Для чего ж, земли сыны,Рот и горло нам даны?          Ах ты, кружка, кружка, кружка,          Ах, веселая подружка!          Губы алы, очи пьяны,          Не страшны нам,          Не страшны нам          Добродетели изъяны.За куплетом пой куплет,Передышки нет и нет.Ветер свищет, дрозд поет,Жернов песнь свою ведет.Для чего ж, земли сыны.Рот и горло нам даны?                    Припев.Третьим нам любовь дана.Эту чарку пей до дна:Сокол, лебедь, бык, осел —Ищут все прекрасный пол.          Для чего же нам даны          Лицемерные штаны?                    Припев.

Сам же я пишу «На фабрике», стихотв<орений> 6. Кончаю «Мартиньяна» и уже упоминавшиеся мною 2 рассказа[697]. Леман продолжает свое adoration, письма от Н. все страннее, но и все нежнее, пишут Модестик и Потемкин, уехавший в Олон<ецкую> губернию, где хочет бродить пешком[698]. И потом Ликиардопулы, Тастевены, Мейерхольды etc. — другая категория[699]. Пишите, пишите новостей. Сережа Вам кланяется. Целую Вас. Когда точно уехали Ивановы?

Ваш

Когда же опять буду топтать свои подметки? Не видаете ли Вы того студента?[700]

Вот она, третья известность[701]. Теперь и я знаю, à quel point je suis malfamé.

Павловск,

11-го июля <19>07.

Спасибо за письмо. Только что получил 6-й номер «Весов».

Нельзя не сознаться, что в оценке «Цветника Ор» Белый прав[702]. Не понимаю только пристрастного и несправедливого отношения к Вяч. Иванову, сонеты которого, ведь право же, хороши! Упрек в «филологии», конечно, всегда заслужен, ну и участие в проклятом «мистическом анархизме» не может не быть осужден <так!>[703]. Но помимо этого грустного недоразумения надо же признаться, что как явление, как фигура Вяч. Иванов стоит очень высоко, повыше самого Белого, «Панихида» которого, между прочим, мне мало понравилась[704]. В ней есть что-то нехудожественное, хамское, чего нет, напр<имер>, в Потемкине, несмотря на принадлежность к тому же типу «хулиганского» поэта. Вообще по духу, по психологии, Белый скорее чужд современному течению. Лишь по форме он иногда к нему подходит, но в сущности своей является несомненным наследником Достоевского, Ибсена, Мережковского, каковым он себя и признает, — а потому безусловный эпигон.

Чулкова мне не жаль[705]. Tu I’as voulu, Georges Dandin. He понимаю только, как можно с такою настойчивостью и с такою злобой набрасываться на подобную жалкую бездарность и тем самым придавать ей какую-то значительность. Вообще борьба с мистическим анархизмом как с опаснейшим врагом просто смешна и недостойна, обнаруживая какую-то жалкую боязнь конкуренции.

«Незнакомка» мне мало нравится[706]. Блок, — Божией милостью поэт, но бесплотный романтик, — протягивает здесь руку Леониду Андрееву и… Аничкову[707], причем всех трех соединяет общая черта — глупость!

Поздравляю Ауслендера с открытыми дверями в Горько-Андреевскую Академию[708]. Видно, не только один Городецкий делает быструю карьеру!

Настала пора дифференциаций. Одни — Андреев, Белый, Блок, не говоря уже о Парижской троице (отнесу к ним и Модестика[709]), — устремляются в пуп земли. Другие — Кузмин, Ауслендер, Городецкий, Потемкин — предпочитают оставаться на поверхности, которая, право же, не так дурна. И я остаюсь с ними.

На днях видел Сомова. Передал Ваш поклон. Он занят теперь порнографическими рисунками для немецкого журнала «Die О pale»[710]. Некоторые из них мне нравятся, но не все. Странно, что в них есть какая-то рассудочность, признак порочности, что ли? Но непосредственной, вибрирующей чувственности я в них не нахожу.

Бедного Сологуба уволили от должности инспектора с пенсией в 500 руб. Таким образом, мы уже не будем собираться в этом старом казенном доме с целомудренными стенами, так странно контрастировавшими с раздававшимися в них словами[711].

Студента Вашего не встречаю. Из собственных эскапад могу цитировать только единичное посещение одной новой serre chaude[712], наяда которой меня более или менее удовлетворила.

На будущей неделе мне предстоит по службе поездка в Москву, недели на две. Это довольно скучно, т. к. в Москве теперь никого нет и, вероятно, не с кем будет проводить вечера.

Когда Вы собираетесь вернуться?

Где и с кем будете жить?

Что нам готовит предстоящая зима?

Ивановы уехали около 11-го июня.

Бакст в Париже. Вчера видел Серова, бывшего с ним в Греции[713]. В Петербурге теперь Дягилев и Бенуа.

В пятницу в Териоках «вечер молодых» с участием Блока, Городецкого и Кузмина (?)[714].

Хотел было туда съездить посмотреть музыкальную студию, но далеко, притом же известно, что музыканты всегда уродливы.

Пишите, дорогой друг, покамест в Петербург, а когда перееду в Москву, сообщу Вам адрес.

Кланяйтесь Ауслендеру.

Отчего письма Н. странны? В чем странность?

Любящий Вас

Получение письма отмечено в дневнике Кузмина 13 июля.

Вы так пишете, будто я какой-то поклонник и единомышленник Белого. Конечно, совершенно конечно, что Вяч<еслав> Ив<анович> и как поэт и как личность незыблемо высок и дорог, важно только принять во внимание дипломатическую сторону статьи Белого, вдруг потянувшего меня и Городецкого, так недавно ругаемых им[715]. В корректурах, когда временно Брюсова не было в Москве, было: «К сожалению, он напечатал плохо отделанный, очевидно наспех написанный роман „Крылья“». После прибытия Валер<ия> Як<овлевича> это обратилось в скобки («Мне не нравятся его „Крылья“»), поставленные, как объясняют, в оправдание перемены Белого сравнительно со статьей в «Перевале»[716]. Из «Перевала» я получил вторичное приглашение и не отказался[717]. Был у нас Филиппов из Киева, знакомящийся в Москве и Петербурге с декадентами, говоривший, что Брюсов — один из главных моих защитников. Этому нельзя верить, но верно то, что эту позу он считает теперь наиболее выгодной[718]. Сам Филиппов 26 л<ет>, вид тантический, но неинтересен, помесь Рафаловича, нашего «фанэ» и увы! Судейкина[719]. Сережа очень счастлив, что Вы его не послали в «пуп земли». Я начинаю скучать, но, вероятно, проживу здесь до половины августа, хотя бы потому, что раньше этого времени не будет в городе Званцевых[720], у которых я собираюсь жить и к которым уже перевез свои вещи. М<ожет> б<ыть>, я мог бы устроиться и удобнее. Я с нетерпением жду осени, всех вас увидеть, заниматься. Надеюсь, Вы пишете Ваш дневник. Письма Н. странны ужасною спутанностью, недоговариваньем, намеками; если бы я был самоуверен, я мог бы подумать, что он питает ко мне род влюбленности. Другая моя Элоиза пишет, к сожалению, более ясно и собирается скоро к нам. Я говорю, конечно, о Лемане[721]. Сегодня у меня болит голова, и Вы простите пустоту моего письма. Целую Сомова.