Ангел Спартака - Андрей Валентинов

Консул Геллий вроде бы в Беневенте — наготове войска держат. Лентул — ближе к Риму, говорят, у Фуцианского озера.

Точно Луций Сергий Катилина предсказал!

Послушали мы с одноглазым толки людские, переглянулись. Им-то хорошо, беглецам! Всего и забот — мчись вперед, не оглядывайся, пока страшный Спартак не догнал. А как нам этого страшного Спартака найти?

Переглянулись, на дорогу посмотрели. Туда, где Капуя.

— Фабия, Фабия, милая! Неужели это ты?

Не успела даже оглянуться, как бац — поцелуйчик. Прямо в щеку. Затем еще один, еще.

— Как хорошо, что мы встретились! Это боги, боги, это они! Я тут совсем одна, помочь некому, такой ужас!..

Пока я моргала, Аякс уже кинжал доставать принялся. Не успел, к счастью, — я руку перехватила. К чему кинжал? И в прежнее время от совершеннейшей Юлии Либертины особого вреда не было. Разве что целоваться горазда.

Выходит, запомнила свою гостью? Значит, кто я сейчас? Опять сиятельная Фабия Фистула? Вот уж не думала не гадала!

— Мы еще утром из Капуи выехали, две повозки оставить пришлось, я даже дом бросила, только один привратник остался. А тут еще...

Оглянулась, поглядела. Дело ясное, можно и не рассказывать. Дорога, повозка опрокинутая, носилки-лектика в сторонке стоят, дальше еще повозки. Вокруг рабы суетятся, стараются, только без особого успеха и рвения. Им-то куда спешить?

— Ой, Фабия, что мне делать, что мне делать? Говорят из Рима уже на север уезжают, в Этрурию. Спартак и его разбойники никого не милуют, женщин не щадят, в Анниевом Форуме всех обесчестили, даже девочек, даже старух...

Поглядела я на нее внимательно. Замолкла совершеннейшая, мигнула испуганно. Хотела я сказать — не сказала. Ну ее, пусть катит хоть в Этрурию, хоть в Галлию! А что с повозкой рабы разобраться не могут, так кто этой Юлии лекарь? Ее рабы, пусть и разбираются. Глядишь, к тому времени и разбойники из Анниева Форума подоспеют.

— Как жарко, как жарко, дышать нечем, а еще эта повозка, а еще сиятельный Гней Юлий Цезарь Агенобарб, с ним сладу нет, уезжать не хочет, не можем уговорить. Имение у него рядом, мы его вывезли, а он уперся, сказал, что с места не сдвинется. Ой, что делать, моя Фабия?

Сиятельный Гней Юлий... Кто?!

— Миру конец, конец, конец, Риму гибель страшная, страшная, скорая! Не уеду, не уеду, смерть приму, приму по примеру отцов древних древних!..

Лесок малый, опушка, прямо же на опушке — трон царский. Если не трон, то уж точно кресло курульное, на котором консулы восседают. Золото, кость слоновая, взглянешь — не поверишь. На кресле — сам сиятельный, в тоге (само собой, с каймой красной), сандалиях чуть ли не золоченых, вот только на голове вместо венца или венка — повязка белая мокрая. Жаркий денек выдался!

— Бренна — вождь жестокий, жестокий галльский в Рим вошел, вошел, сенаторов в креслах сидящих, сидящих узрел, смерть принимающих за родину за родину. Бежать — позор, позор, нельзя, нельзя, умрет сенатор римский во славу, во славу...

Опустилась я на траву прямо возле кресла (неужто так в кресле его и несли?), по руке погладила.

— Дядя Юлий! Помнишь меня? Мы с тобой в Капуе познакомились.

Дрогнули седые ресницы. Вздох — тяжкий, почти что загробный.

— Фабия дочка, дочка, здравствуй, здравствуй, здравствуй! Вижу, вижу из Рима ехала, ехала не в Рим, в Рим не боишься, молодцом, молодцом за родину умереть — честь, честь!

Выходит, узнал? Не просто — заметил даже, откуда ехала. Значит, не спятил сиятельный, так что волноваться нечего. А молодец дед!

Прав он, кстати, — незачем бежать. Не на Капую наши идут, иначе бы уже здесь стояли — девам и матронам римским на радость.

— Сейчас распоряжусь, и тебя отнесут обратно в имение, дядя Юлий. Я, кстати, с твоим внучатым племянником познакомилась — с тем, что тоги дорогие носит.

— Кушай, дочка, кушай, кушай, подкрепиться тебе надо, надо, хочешь: охрану дам тебе, тебе; есть рабы люди честные, честные? У хозяев хороших, хороших, строгих, строгих рабы не бунтуют, не бунтуют. Все от нравов падения; падения чужих богов: чужих почитания, почитания Юпитера; воли, воли нарушения!

Отхлебнула я фалернского, куснула холодного мяса, лепешкой зажевала. Пора! Погостила часок у сиятельного, и хватит. Раз уж речь о падении нравов зашла, значит, и ехать можно. В полном порядке Гней Юлий Цезарь Агенобарб!

— Охраны не надо, — улыбнулась. — Есть у меня парень. Один, но десятерых стоит. Вот только... Строгие хозяева, дядя Юлий? Это как? Розги, крест, эргастул, миска бобов на неделю?

Встретились наши взгляды. Погасла моя усмешка. Нет не сошел еще с ума сиятельный.

— От предков повелось, повелось — рабы, ровно дети дети в семье, семье младшие; и к детям родным, родным строгость нужна, но кто же детей, детей убивать будет, будет? Хозяева и рабы — семья, семья, в семье мира нет — семье гибнуть, гибнуть. Ты, дочка, болтунов не слушай, не слушай, популяров всяких, всяких и племянника моего моего не слушай, не слушай. Не любись с ним, с ним!..

— Дядя Юлий! — ахнула я. — О чем ты?

Вновь поглядел на меня сиятельный, но иначе совсем. Эх, надо было белилами намазаться!

— Или не вижу, не вижу Фабия, дочка, дочка? Хороший Гай мальчик, мальчик, только испортили, испортили, служил Юпитеру, богов забыл, забыл. Не для тебя он, он ты правильная, правильная. Мужа ищи честного, чтобы богов чтил, чтил, обычаи соблюдал, иначе беда! Видишь, видишь, что вокруг творится, творится? Все от того, что богов отчих, отчих забыли, заветы Нумы Помпилия презрели. Когда враг, враг демонов, демонов зовет, Диспатеру подвластных, подвластных, только боги отчие, отчие помочь в силах.

Дрогнула рука, вино расплескивая. Что? Наши... Наши поклоняются Невидимому Отцу? Не может быть!

— Приносит враг жертвы людские, людские Тухулку тешит, тешит к самому Отцу Невидимому противнику нашему вечному взывает!..

Усмехнулась, пальцами, от вина красными, по лицу провела. Не может быть? А ты сама, Папия Муцила? «Диспатер, Отец Подземный, Невидимый, даруй нам, поднявшимся против проклятой Волчицы, победу...»

Не выдержала, с ложа встала. Или ты о Тухулке забыла? Об алтаре, что на месте мертвецкой выстроен? Но если так... Старик знает, должен знать!

— Дядя Юлий! Среди гладиаторов есть те, кто посвятили себя Тухулке, этрусскому богу...

— Что он тебе рассказал, этот пень трухлявый? На тебе же, госпожа Папия, лица нет!

— Не спрашивай, Аякс.

— То один римлянин тебя обидит, то другой, а ты и заступиться не даешь! Да в чем дело-то?

— Не спрашивай!

Мы ехали к Спартаку.

Седая костлявая старуха греет руки над невысоким пламенем печки-каменки. Седая старуха улыбается, вспоминая себя-прежнюю, молодую девчонку, навсегда оставшуюся там, в далеком лете кровавого, страшного года — от основания проклятого Рима 682-го. На бесцветных губах старухи — улыбка. Прошло, все прошло, все кончилось, но можно еще раз прикрыть глаза, вопрошая Память...

Чем не поэма? Осталось только стихами пересказать — и хоть грекам посылай, хоть в Рим самому Горацию. Пусть он, словоплет, позавидует!

Я не закрываю глаз.

Не улыбаюсь.

Умиляться нечего, не о чем вздыхать со сладкой горечью. То, что я вижу...

Женщина в запыленном дорожном плаще, в широкополой шляпе, неловко сидящая на усталом коне. Загорелое лицо тоже в пыли — неулыбчивое, с первыми морщинками возле губ. Седая прядь выбилась из-под шляпы, падает на лоб. Женщина молча смотрит вперед, губы сжаты. Глаза... Не хотелось бы мне сейчас встретиться с ней взглядом.

Папия Муцила, лазутчица Спартака, мстительница за свою страну, свою семью, свой народ.

Убийца.

Яркий свет солнца, давно закатившегося солнца того давнего дня, отпугнул тени, но я знаю: они рядом, души убитых мною. Сейчас я вижу их даже днем.

Ни о чем не жалею, ни в чем не каюсь. Но и умиляться нечего. Война в разгаре, кровавый год позади, наступил еще один, а впереди — еще. Тысячи убиты, десятки тысяч погибнут. Тогда я-прежняя, женщина с седой прядью улыбалась, когда слышала об убитых римлянах, о сожженных виллах, об изнасилованных до смерти девчонках — римлянках, римлянках! Смерть вам, мои враги, смерть! Волку выть на Капитолии!..

«Сокруши кости его, разметай прах по ветру — и перебей его род до седьмого колена!» Так велел Учитель.

Ты справедлива, Память. Я была именно такой.

Не жалею. Не радуюсь.

На виллу мы почти сразу же наткнулись, только с Латинской дороги свернули. Аякс предложил — уж больно народу густо навстречу спешило. И конница римская встретилась — под сотню, хмурые все, в пыли. Издалека ехали, а теперь возле дороги лагерем стали, начали повозки останавливать, людей расспрашивать. Такое нам и вовсе ни к чему.

В общем, свернули. Аякс сказал, что и по проселку пробраться можно. Проехали — с две мили, не больше — и на виллу наткнулись. Может, и внимания бы не обратили, дальше направились, только распахнуты были ворота, а возле ворот труп, голый, без клочка одежды, еще один, тоже голый, к дереву привязан.