Возвращение «Варяга» - Глеб Дойников

 — Патронов! Давай патронов! — кричал фейерверкер Петров генералу Данилову.

 Стемнело. Канонада стихла. Пошел проливной дождь. Командующий вернулся в Ляоян.

 А в штабе все писали и переписывали бесчисленные распоряжения по наводке мостов на Тайдзыхе, по охране их, по отправке в тыл обозов, по срочному пополнению боеприпасами. Подобного расхода их никто не ожидал. Приоткрывалась еще одна сторона войны.

 Бой развивался с успехом для нас, но кому могло прийти в голову, что ночью Куропаткин отзовет назад только что высланные им подкрепления?

 Выехав с рассветом снова на правый фланг 1–го корпуса, я прежде всего рассчитывал найти барнаульцев на старом месте, у деревни Юцзя–чжуанзы. Утро было солнечное, настроение бодрое, и я даже не придал значения тому, что, двигаясь вдоль железной дороги, никого не встречаю. «Наверное, — думал я, — наши бородачи успели за ночь продвинуться вперед». Я даже рассердился на Павлюка, уверявшего, что вокруг щелкают пули. Подъехав на рысях совсем близко к деревне, Павлюк внезапно крикнул:

 — Да куда же вы едете? Это японцы!

 Мы бросились влево, перескочили через железнодорожную насыпь и оказались среди наших солдат с белыми околышами. Это были красноярцы.

 — Мы же вам, ваше благородие, давно махали! — наперерыв кричали они.

 «Счастливо выскочил!» — подумал я.

 Командиром полка оказался не старый еще полковник Редько. Я стал упрекать его за то, что он оставил деревню и даже ушел за линию железной дороги. Оказалось, он не был виноват. Барнаульцам дали приказ отступать, и они ушли со своими батареями куда–то на север, а красноярцам, прибывшим из общего резерва, тоже было приказано сперва отойти, а потом остаться. Не зная, что же именно делать и куда идти, они решили заночевать в «мертвом пространстве» за железнодорожным полотном.

 — Штабу армии неизвестно оставление вами Юцзя–чжуанзы. Генерал Куропаткин послал меня с приказанием обеспечить во что бы то ни стало правый фланг первого корпуса. Необходимо прежде всего вернуть Юцзя–чжуанзы, — доложил я полковнику Редько.

 Престиж командующего, поколебленный после долгих отступлений был в этот боевой день настолько высок, что одного упоминания о нем оказалось достаточно, и через несколько минут весь 1–й батальон как один человек, выскочил на железнодорожную насыпь.

 — Ура! Ура! — И густые цепи сибиряков мигом ворвались в деревню.

 Японцы куда–то бесследно исчезли.

 Послав с Павлюком донесение Харкевичу о положении дела, мы с полковником Редько занялись приведением деревни в оборонительное состояние и рытьем окопов. Из окружающего гаолянового моря доносилась ружейная трескотня, и как мне ни хотелось вывести весь полк из–за насыпи и продвинуться в южном направлении, Редько на это не решался, боясь оторваться от Леша.

 Павлюк вернулся от Харкевича с приказанием мне остаться при Красноярском полке.

 Японцы, по–видимому, были недовольны потерей Юцзя–чжуанзы, и над нами стали рваться их шрапнели. В ушах звенело от резких выстрелов двух наших батарей, тоже открывших огонь.

 Стоял настоящий ад от разрывов то шимоз, то шрапнелей. На поле боя, казалось, нельзя было найти живого места. Мы укрылись за насыпью, к которой прижались и стрелки.

 Нестерпимо душный день закончился страшной грозой. Как будто само небо решило затушить жаркий бой потоками воды и заглушить грозными раскатами грома не смолкавшую уже второй день орудийную канонаду.

 Промокнув до костей, стоял я снова у форта N 4, где собрались все генштабисты штаба Куропаткина. Харкевич, не приводя причины отходов корпусов первой линии на правый берег Тайдзыхе, объяснял нам обязанности комендантов над переправами. Я был назначен на понтонный мост, крайний с правого фланга; по нему должен был переправиться 10–й армейский корпус Случевского.

 — Главное, чтобы все части и обозы переправились на правый берег до рассвета, — подчеркнул Харкевич.

 Я остолбенел. Зачем бросать позиции, облитые кровью наших стрелков, не уступивших за двое суток ни пяди земли, не отдавших японцам ни одного окопа? Сам же я был свидетелем того, как к вечеру стал стихать даже артиллерийский огонь японцев!

 В недоумении я успел перед отъездом подойти к полковнику Сиверсу и осторожно спросить, что случилось.

 — Это для сокращения фронта. Ляоян будем оборонять на главной позиции. Пришло донесение, что Куроки переходит на правый берег, — объяснил он мне.

 Стихла канонада. Опустели ляоянские площади. Поезд командующего ушел куда–то на север. Только на вокзале царило оживление — отправлялись последние санитарные поезда с бесчисленными ранеными.

 Из беседы с Сергеем Петровичем я узнал, что оборона Ляояна на левом берегу возложена на командира 4–го Сибирского корпуса Зарубаева — надежного старика, а на правом берегу начнется новое сражение.

 — Сегодня собираться, завтра сближаться, послезавтра, атаковать, как определяет командующий характер операций, — добавил Ильинский. — Но что из этого получится — мне неясно.

 Рано утром началось пресловутое сближение. Куропаткин со свитой стал объезжать войска, а мы с Харкевичем, задержавшись для рассылки последних приказаний, двинулись в путь около полудня. Кавалькада неслась по каким–то узким проселочным дорогам, карта давно кончилась, всякая ориентировка среди зарослей гаоляна была потеряна. Рядом со мной трясся на маленьком темно–сером монгольском муштанчике толстый Сергей Петрович; он обливался потом и непрерывно ворчал. Харкевич же сиял и, переведя коней в шаг, торжественно заявил:

 — Ну, поздравляю вас, господа, это уже не бой, а сражение.

 У какой–то деревни, верстах в пятнадцати к северу от Ляояна, мы встретили командующего. Он, спешившись, беседовал со Штакельбергом.

 Свита держалась на почтительном отдалении, и только дежурный адъютант выкрикивал по очереди фамилии генштабистов, посылаемых с поручениями. У глинобитной стенки деревни стоял никому из окружающих незнакомый высокий капитан с маленькой бородкой клином и что–то усердно писал в полевой книжке. В капитане я узнал своего коллегу по академии Довбора–Мусницкого. С начала войны он служил в штабе 1–го Сибирского корпуса. В академии Довбор слыл всезнайкой. Когда задавали вопрос о глубине рвов какой–нибудь средневековой крепости, каждый неизменно советовал обратиться за справкой к Довбору. Естественно, я стал забрасывать его вопросами.

 — Это Лилиенгоу, — объяснил он мне. — Мы сами выехали вперед, чтобы как–нибудь разобраться в обстановке. Вон там, впереди, Янтайские копи. Мы должны будем поддержать дивизию Орлова. Она только что прибыла из России.

 — Да, но кто же находится между вами и семнадцатым корпусом Бильдерлинга? Он занимает высоты у Тайдзыхе?

 — Должно быть, Мищенко, — неуверенно отвечал Довбор.

 — Ну, назови, бога ради, хоть деревни!

 И на белом окне четырехверстной карты я успел нанести два–три названия ближайших деревень.

 Это мне очень пригодилось, так как почти тут же я услышал окрик:

 — Ротмистра графа Игнатьева к командующему армией!

 — Здравствуйте, милый Игнатьев, — по обыкновению неторопливо, сказал Куропаткин.

 — Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!

 — Поезжайте к Случевскому и убедите его продвинуться вперед на одну высоту с Бильдерлингом. Проезжайте вдоль фронта. По дороге выясняйте положения встречных частей и доносите мне. Возьмите из моего конвоя нескольких казачков.

 Несмотря на профессорский тон Куропаткина, я почувствовал, что он чем–то встревожен.

 Въехав со своим разъездом в гаолян, я взял направление на восток, в сторону противника, но долго никого не встречал.

 Внезапно о толстые стволы гаоляна защелкали пули.

 — Свои, свои! — закричал Павлюк. Но пули продолжали щелкать.

 — Да кто вы такие? — в свою очередь крикнул я.

 — Зарайцы!

 Решив, что забрал слишком влево, я свернул в сторону. Не проехали мы и версты, как снова были встречены ружейным огнем, на этот раз уже с противоположной стороны. Павлюк немедленно бросился вперед, и я услышал его крепкую ругань.

 — Волховские, ваше благородие! Ночью наш полк совсем разбили. Вот мы и пробиваемся к своим… — раздались разрозненные голоса.

 Куда к своим — они объяснить не могли. Творилось что–то явно неладное, ориентироваться в необъятном зеленом лесу приходилось только по солнцу. Совершенно неожиданно для себя я нашел в конце концов части 10–го корпуса Случевского — далеко позади от общей линии фронта.

 Штаб корпуса расположился в какой–то большой деревне, заполненной пехотой. Жара была нестерпимая. Солдаты в тяжелых смазных сапогах, нагруженные вещевыми мешками и скатками, с трудом передвигали ноги, умирая от жажды. Колодцы были давно пусты, и люди лизали подле них черную грязь. Другие в полной апатии дремали под палящим солнцем, им, казалось, было безразлично все окружающее. Не верилось, что это те самые полки, которые я переправлял через Тайдзыхе. Кто и чем умудрился их так измотать? Какими дорогами и какими направлениями водили их по неведомой местности, без карты, в этом проклятом гаоляне?