Дублинцы (сборник) - Джеймс Джойс

Он снова почувствовал, как все его большое грузное тело изнывает по вольготному удобству трактира. В промозглом тумане он начал мерзнуть и подумал, нельзя ли призанять у Пэта, того, что из заведения О’Нила. Но у него больше бобика не занять, а с бобика что толку. Но надо, ведь где-то надо взять денег, последний пенс пошел на стакан портера, и вот-вот станет так поздно, что уж нигде не добудешь. И вдруг, теребя цепочку от часов, он подумал про закладную лавку Терри Келли на Флит-стрит. Вот это в яблочко! Как раньше не догадался!

Он быстро зашагал по узенькому проходу Темпл-Бар, бормоча под нос, что все они могут идти к черту, потому что он все равно себе устроит отличный вечерок. Оценщик у Терри Келли бросил: Крона! однако залоговладелец стоял на шести шиллингах, и чтобы уж покончить, ему буквально уступили шесть шиллингов. Он вышел весело из закладной, держа монеты цилиндриком между большим пальцем и остальными. На Уэстморленд-стрит по тротуарам текла толпа молодых женщин и мужчин, возвращающихся со службы, и оборванные мальчишки сновали, выкрикивая названия вечерних газет. Он рассекал толпу, взирая на всю картину удовлетворенно и гордо, бросая на барышень из контор победоносные взгляды. В голове у него стоял шум от трамваев, их звонков и искрящих дуг, а нос уже обонял дымки, завивающиеся колечками над пуншем. На ходу он заранее подготавливал, как будет рассказывать происшествие парням:

– Ну, тут я глянул на него – этак, знаете, холодно, потом на нее. Потом опять на него – я, знаете ли, не спешил. И говорю ему: Мне кажется, сэр, лучше не задавать мне такой вопрос.

Флинн Длинный Нос сидел у Дэви Берна в своем обычном углу и, когда услыхал историю, выставил Фаррингтону половинку, сказав, что такой классной истории он в жизни не слыхивал. Фаррингтон выставил ему в свой черед. Тут вскорости подошли Падди Леонард и О’Халлоран, и история была поведана им. О’Халлоран выставил всем по полуторному виски и рассказал, как он однажды тоже отбрил старшего клерка, когда работал у Каллана на Фаунс-стрит, но у него это было скорей в стиле вольноречивых пастухов в эклогах, так что он и сам согласился, что ответ Фаррингтона был похитрей. И на этом месте Фаррингтон сказал компании покончить с этой и принять по следующей.

Каждый стал называть, какую ему отраву, и тут возникает вдруг не кто иной, как Хиггинс! Ясно, он присоединяется к остальным. Мужики его просят, мол, и ты расскажи, как было дело, со своей точки, и он им все излагает с большой живостью, потому как вид пяти теплых стопочек виски очень взбадривает. Все животики надорвали, когда он стал показывать, как мистер Оллейн тычет кулачком Фаррингтону в физиономию. Потом он изобразил и Фаррингтона, произнеся: «А тут мой кореш в адском спокойствии», меж тем как сам Фаррингтон поглядывал на приятелей тяжелыми мутными глазами, ухмыляясь и по временам обсасывая нижней губой с усов затесавшиеся капельки алкоголя.

Когда и этот круг завершился, настала пауза. Денежки были только у О’Халлорана, у двух же других шаром покати, и не без сожаления вся труппа оставила заведение. На углу Дьюк-стрит Флинн и Хиггинс отвернули налево, а трое оставшихся направили стопы назад, к центру. Дождик сеялся на холодные улицы, и когда дошли до Портового управления, Фаррингтон выдвинул Скотч-хаус. Бар был полон народа и стоял сплошной гул от языков и стаканов. Трое пробились сквозь подвывающих продавцов спичек при входе и тесным кружком устроились в конце стойки. Начали рассказывать всякие истории. Леонард познакомил их с молодым парнем по фамилии Уэзерс, который выступал в Тиволи как актер в фарсах и акробат. Фаррингтон выставил всем. Уэзерс сказал, что он бы выпил маленькую ирландского виски с аполлинарисом. Фаррингтон знал, что такое держать марку, и предложил всем, не желают ли они тоже аполлинариса, но они сказали, пускай Тим сделает им горяченького. Перешли на театральные дела. О’Халлоран выставил всем, а потом снова Фаррингтон выставил всем, и Уэзерс начал протестовать, что это получается угощение слишком уж по-ирландски. Он пообещал как-нибудь провести их за кулисы и познакомить с милыми девушками. О’Халлоран сказал, они с Леонардом пойдут, а Фаррингтон откажется, он женатый, и Фаррингтон глядел на компанию своими тяжелыми мутными глазами, скоромно ухмыляясь в знак того, что он понимает, его разыгрывают. Уэзерс поставил всем по маленькой рюмочке настойки и сказал, что попоздней еще встретится с ними у Маллигана на Пулбег-стрит.

Когда Скотч-хаус закрылся, они перешли к Маллигану. Там они поместились в дальней зале, и О’Халлоран заказал всем горячего пунша по малой. Все уже понемногу приходили в подпитие. Фаррингтон выставлял как раз всем по очередному кругу, когда снова появился Уэзерс. К немалому облегчению Фаррингтона, он взял горького пива на этот раз. Финансы истощались, но пока еще можно было продолжать. В залу вошли две молодые женщины в больших шляпах и молодой человек в клетчатом костюме; группа уселась за соседним столиком. Уэзерс обменялся с ними приветствиями и сообщил, что они тоже из Тиволи. Взгляд Фаррингтона то и дело направлялся к одной из женщин. В ее внешности было что-то яркое, поражающее. Вокруг шляпы обвивался пышный шарф переливчато-синего муслина, завязанный большим бантом под подбородком; на руках были ярко-желтые перчатки по локоть. Фаррингтон смотрел с восхищением на ее полную руку, постоянно делавшую изящные движения, а когда она вскоре бросила на него ответный взгляд, его еще больше восхитили ее большие темно-карие глаза. Они смотрели искоса, но пристально, это завораживало его. Она поглядела на него один или два раза, и, когда вся группа покидала залу, она задела за его стул, сказав с лондонским акцентом: Ах, пардон! Он смотрел, как она выходит, в надежде, что она обернется на него, однако обманулся в ожиданиях. Он клял свое безденежье, клял все круговые выпивки, что он выставил, а особенно все эти виски и аполлинарисы, что пошли Уэзерсу. Если что-нибудь ему было ненавистно сильней всего, так это подлипалы. Он до того кипел, что отключился и перестал следить за разговором.

Когда Падди Леонард окликнул его, он понял, что говорят про силовые рекорды. Уэзерс демонстрировал компании свои бицепсы и так бахвалился, что два его собеседника обратились к Фаррингтону для защиты национальной чести. Фаррингтон без возражений закатал рукав и продемонстрировал собранию собственный бицепс. Два предплечья были подвергнуты обозрению, сравнению, и в конце концов было решено устроить состязание в силе. Расчистили стол, два силача поставили на него локти и сцепили ладони. По сигналу Падди Леонарда: Пошли! каждый должен был стараться пригнуть ладонь другого к столу. Фаррингтон имел очень серьезный и решительный вид.

Состязание началось. Секунд через тридцать Уэзерс медленно припечатал ладонь своего соперника к столу. От злости, от унижения, что его победил какой-то юнец, темное винно-багровое лицо Фаррингтона еще сильней потемнело.

– Нельзя весом тела надавливать, – сказал он. – Играйте честно.

– Кто это не играет честно? – отвечал тот.

– Давайте еще разок. Лучшие и сильнейшие.

Состязание началось снова. На лбу Фаррингтона вздулись вены, лицо Уэзерса из бледного стало ярко-розовым. И кисти, и руки обоих дрожали от напряжения. После долгой борьбы Уэзерс снова медленно пригнул ладонь соперника к столу. Зрители одобрительно загудели. Официант, стоявший возле стола, кивнул рыжей головой в сторону победителя и с туповатой развязностью сказал:

– Вот это так дока!

– Да какого хрена ты в этом понимаешь? – Фаррингтон разъяренно обернулся к сказавшему. – Ты чего разеваешь свою пасть?

– Ш-ш, не будем! – произнес О’Халлоран, заметив угрожающую мину на лице Фаррингтона. – Лучше еще по стопочке, малыши. Последний глоточек, и мы пошли.

Мужчина отменно мрачного вида стоял на углу моста О’Коннелла, ожидая маленького трамвайчика на Сэнди-маунт, чтобы добраться домой. Мстительный гнев и раздражение, накаляясь, переполняли его. Он чувствовал себя униженным, недовольным; он ощущал, что даже и не напился; и в кармане оставалось два пенса. Он клял все на свете. Он все себе обрубил в конторе, заложил часы, все растратил и не сумел даже напиться. У него появилась снова жажда, и его снова потянуло туда, в смрадную духоту трактира. Он потерял всю свою славу силача, дважды его победил мальчишка. В сердце у него клокотала ярость, и, когда он вспомнил, как та женщина в большой шляпе задела его и сказала Пардон! ярость едва не задушила его.

Трамвай довез его до Шелборн-роуд, и он двинулся дальше, направляя грузное тело вперед в тени казарменных стен. Он ненавидел возвращаться домой. Войдя через боковую дверь, он увидел, что в кухне никого нет и огонь в очаге почти погас. Он заорал наверх:

– Эйди! Эйди!