Марк Аврелий. Золотые сумерки - Михаил Ишков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Марк кивнул. Фаустина — сама непосредственность — всплеснула руками.
— Но всех потряс Квадрат! Весь город ждал момента возвращения Марции к этому распутному ублюдку. Девчонку жалели, но ведь ты знаешь публику — всех куда больше занимало, какую гадость придумает Уммидий, чтобы отомстить рабыне. В городе ждали чего‑либо ужасающего! Заключали пари, начали принимать ставки. Одни утверждали, что пока тебя нет в городе, он отдаст ее на неделю в казарму гладиаторов. Другие, что Уммидий сам потешится над ней, загонит ей в это самое деревянный кол. Можешь вообразить, — с нескрываемым воодушевлением продолжила Фаустина. — кто повел себя благородно? Солдатня из преторианцев! Они договорились между собой при первом же удобном случае пришибить Уммидия, если тот допустит жестокость по отношению к девчонке. Что ты думаешь! Твой сын и наследник поддержал их. Заявил, что он первый вонзит нож в брюхо родному дяде, если тот позволит себе измываться над Марцией, а девчонку заберет к себе.
Она уселась на бедра Марка и с прежней непосредственностью и горячностью продолжила.
— Можешь себе представить, ничего подобного!! Во — первых, Уммидий забрал Марцию без шума, ночью. Более того, ее доставили на место в паланкине, словно какую‑нибудь матрону. И тишина! Девчонка исчезла. Нет, не то, что ты думаешь. Она жива и здорова. Расположилась в доме твоей сестрицы как бесценная наложница. Изредка спит с Уммидием, правда, сошлась с ним не сразу, кажется в августе, и через неделю Квадрат заказал в Тусском квартале необыкновенной красоты ожерелье. Мастер постарался. Кому ты думаешь, Уммидий преподнес это ожерелье?
— Что же здесь думать, — отозвался Марк. — Марции.
— Вот именно! — воскликнула императрица. — Теперь рабыня щеголяет по дому в ожерелье стоимостью полмиллиона сестерциев. Каково?
— Фаустина, это все очень интересно, но что там насчет злодеев, которые то ли от зависти, то ли от корыстолюбия мечтают захватить власть?
Фаустина задумалась, потом вскинула указательный пальчик.
— Что касается злодеев, то, мне кажется, у них появился шанс. Вернее, фигура, с которой они могут завести шашни.
— Ты имеешь в виду Авидия Кассия?
— Больше не с кем, муженек. Пертинакс — солдафон до мозга костей, верен присяге. К тому же он непомерно скуп, а это неприемлемое качество для принцепса. Помпеян — наш зять, к тому же он робок и под каблуком Аннии Луциллы. Стаций Приск не из того теста. Кальпурния Агриколу, победителя британцев, в столице знают плохо, да и происхождение его сомнительно. Кто еще? Септимий Север? Он молод. Так что остается только Авидий. В дерзости ему не откажешь. Еще в юношеские годы он пытался поднять бунт против отца. Антонин рассказывал, что остановил Авидия его мудрый родитель, тоже Кассий — он служил у нашего отца в центурионах, поэтому Антонин и простил молокососа.
— Не беспокойся, я не такой тугодум и мягкотел, каким ты считаешь меня. Что за словечко выдумала! Ладно, что еще новенького в Риме? Как поживает Секунда? Вероятно, тоже отправилась в Байи? Она еще не выдала Клавдию замуж?
— Что ты! Клавдия отвергает женихов одного за другим. Даже любовников! Вся такая целомудренная из себя. Мечтает о собственных детях. Это в Риме! Вот что значит провинциальное воспитание, она же в Африке выросла, — императрица картинно повела плечиками, потом вцепилась в грудь мужа, затараторила. — Секунда по секрету призналась, Клавдия, оказывается, по уши влюбилась в Бебия Лонга, которого ты сослал в Сирию. Она заявила матери, что будет ждать его. Какая глупость, когда в Риме столько достойных красавчиков!
— А в Равенне моряков и гладиаторов.
— Ну, Марк, хватит, — Фаустина приняла обиженный вид, затем с прежним воодушевлением продолжила. — Знаешь, Матидия собирается добиваться прощения для сына. Ты, верно, согласишься. Ты добрый…
* * *
К словам Фаустины, «чиновницы на должности жены», как порой в сердцах Марк называл ее, он привык относиться с особым вниманием. Она редко ошибалась даже в своих самых ошеломляюще — невозможных предположениях. Может, потому, что вела себя с Марком без всякой робости и пиетета, (исключая грешки с гладиаторами и матросами, но это дела семейные) и обращалась с ним как с любимым, но требующим особого пригляда недотепой.
Неужели она права насчет недотепства? Тогда, выходит, в нем до сих пор помещаются два Марка, а может, и больше? Один воюет, надзирает в военном лагере, другой властвует в столице, третий, занимаясь по ночам писаниной, улучшает нрав каждого из предыдущих? Сколько их, Марков, и не подсчитать! Причем, у каждого Марка свое ведущее, и то, что для одного из этой толпы является добродетелью, может оказаться пороком для другого. Эта мысль ужаснула императора. С другой стороны, он сам, без чьей‑либо подсказки, донырнул до этой темной истины.
Или подпрыгнул?
С грузом подобного кощунственного прозрения Марк жил долго. До самого Рима. Хотел отразить сомнения на бумаге, но как бывало и раньше, в столице, желание писать иссякло. Вдохновение отступило, он остро заскучал по дикой Паннонии, по ночному лагерю, перекличке часовых, грубостям Фрукта и других центурионов. Сколько ни брал перо, ничего толкового не выходило. Может, мешала тревожная настороженность, которая всегда просыпалась в нем в стенах пропитанного злодействами дворца? Что произойдет, если кто‑нибудь наткнется на подобную запись? Сочтет, что император сошел с ума?..
Ты — один и един, и если меняешься, то, как всякий смертный, только во времени. В пространстве же пребываешь в единственном числе. В этом и заключена добродетель — всегда оставаться самим собой.
Глава 4
В Риме Марк Аврелий первым делом внимательно изучил документы, касавшиеся сирийца! Приказал Александру Платонику порыться в своем секретном архиве и отыскать письма прежнего соправителя Луция Цейония Вера, полученные еще в самый разгар Парфянской войны. Там было что‑то насчет Кассия.
Ага, вот оно.
Еще девять лет назад Луций Вер писал из Антиохии.
«Авидий Кассий, как мне кажется, жаждет императорской власти, что открылось еще при твоем отце. Он собирает значительные средства, и я желал бы, чтобы ты приказал наблюдать за ним. Все наше ему не нравится. Над нашими письмами смеется, тебя называет философствующей старушонкой, меня же расточительным дураком. Подумай о том, что следует предпринять. Я не питаю ненависти к этому человеку, но вспомни — ты оказываешь плохую услугу себе и своим детям, имея среди лиц, носящих военный пояс, такого человека, которого воины с удовольствие слушают и с удовольствием видят».
К этому письмо был подколот ответ Марка Аврелия, извлеченный его доверенными лицами из архива скончавшегося Вера.
«Я прочитал твое письмо, в котором больше беспокойства, чем императорского достоинства. Оно не сообразно с обстоятельствами нашего правления. Ведь если ему суждено свыше стать императором, то мы не сможем погубить его, хотя бы даже и желали этого. Вспомни изречение твоего прадеда, божественного Траяна: «Никому еще не удавалось убить своего преемника».
Если не суждено, то без всяких жестокостей с нашей стороны, он сам попадет в сети, расставленные ему судьбой. Добавь к этому еще и то, что мы не можем объявить виновным человека, которого, как ты говоришь, любят воины. Сущность дел об оскорблении величества такова, что даже те, чья виновность доказана, кажутся жертвами насилия. Ведь тебе известно, что сказал по этому поводу твой дед Адриан: «В жалком положении находятся императоры, ведь только после того, как они убиты, люди способны поверить, что заговор с целью захватить тираническую власть, действительно существовал».
Я предпочел взять в качестве примера Адриана, а не Домициана, который, говорят, первый высказал эту мысль, так как самые лучшие выражения в устах тиранов не обладают тем весом, каким они должны были обладать. Итак, пусть Авидий ведет себя, как хочет — тем более, что это хороший полководец, строгий, храбрый и необходимый для государства. Что же касается твоих слов, чтобы смертью его предохранить моих детей, то пусть уж совсем погибнут мои дети, если Авидий заслужил большую любовь, чем они, и если для государства будет полезнее, чтобы был жив Кассий, а не дети Марка».
Император задумался — что изменилось с того момента? В сущности ничего, разве что, досконально обдумывая слова Фаустины, можно сделать вывод, что кто‑то в городе упорно связывает дальнейшее благоденствие Рима с именем сирийца. Вот тот зародыш заговора, таивший реальную опасность планам организации новых провинций на севере.
Вот он, ларец Пандоры.
Угроза свернулась клубком в столице! В сердце империи, где, как утверждал Фронтон, он за всю жизнь менее всего встречался с искренней теплотой, для обозначения которой в латинском языке будто бы не было слова.