Семигорье - Владимир Корнилов

И вот заря отошла, страсти улеглись. Он сидит, ощипывает утку и, как погорелец, выкапывает из пепелища остатки своих добрых намерений.

Пока они шли на озёра, он всё обдумал. Он скрепил своё сердце и повёл Арсения Георгиевича на свой заветный камышовый мысочек. Вёл и оглядывался: его так и подмывало сказать, что он уступает лучшее зоревое место! Он не сказал, показал мысочек и молча, удалился, предоставив Арсению Георгиевичу самому оценить его жертву.

Борис Георгиевич отказался от услуг и ушёл бродить, Алёшка сам был не прочь походить по берегам. Но он помнил, что Арсений Георгиевич не должен быть один, и остался невдалеке, на поросшей осокой болотине, где мало было надежды перехватить даже чирка.

Смотреть зарю, не снимая с плеча ружья, невесело! И всё-таки он держался, пока тихо остывающая заря в какой-то неуловимый миг не переломилась на ночь. Высоко в небе, волнующе шелестя крыльями, прошла первая плотная волна кряковника. На дальних озёрах ударили выстрелы Бориса. Гулко сдуплетил Арсений Георгиевич. И Алёшка как будто услышал, как внутри него, коварно звякнув, сорвался крюк. Он стащил с плеча ружьё и, проклиная свою неживую болотину, ломая кусты, пошёл, почти побежал к озеру, где был Арсений Георгиевич. Он не остановился даже на берегу. На виду у Арсения Георгиевича он влез в воду и выставился перед ним, как в поле столб. И сразу же увидел утку. Утка летела от Волги, долиной Нёмды, на чистом закатном небе она казалась точкой. Точка перемещалась, увеличивалась, по ровности и тяжести полёта уже можно было определить, что летит кряковая утка. Она шла к нему. Но прежде она должна была пройти как раз над мысом, где стоял Арсений Георгиевич.

Оттого, что Арсений Георгиевич стоял лучше и потому счастливей его, Алёшка вмиг загорелся ревнивым и — он знал! — несправедливым чувством. До оторопи, до испарины на лбу он ненавидел в тот миг затаившуюся в камыше кожаную фуражку.

«Миленькая, ну, хорошенькая! — шептал он, чувствуя, как от напряжения немеют губы. — Не лети на мыс… там всё, там тебе конец… Ну, отверни! Ну, лети сюда, ну, сюда…» Радостная дрожь бежала по его плечам: он видел, что утка по-над водой обходит мыс. Вот она круто повернула и теперь, снижаясь, шла к нему, в залив, над кромкой камыша. Боясь моргнуть, он уже поднял ружьё, готовясь к выстрелу, и тут увидел, как утка вздрогнула. Ещё не ослабев крыльями, она, как будто нехотя, закинула на спину голову и с какой-то уже не зависящей от неё плавной стремительностью круто пошла вниз.

Ему казалось, что уже потом, после того как утка шлёпнулась в воду, тяжестью своей расколов отблёскивающее стекло залива, он увидел всплеск огня над камышом и услышал сам выстрел.

Арсений Георгиевич не вышел, не подобрал утку. Алёшку долго дразнил чёрный бугорок на глади сумеречной воды. И когда его вдруг накрыл шум и свист и чирки, летящие плотно, как стая скворцов, пронеслись над ним и, планируя и покачиваясь на острых крыльях, стремительно пошли на посадку к кромке камыша, под выстрелы Арсения Георгиевича, он не сдержал себя. Он выстрелил, не успев даже выцелить кого-нибудь из стаи. Чирки, как тени, взмыли над головой, их будто сдуло с бледного неба. Это было уже слишком. Таких поступков не прощают даже на охоте. Он стоял, вобрав голову в плечи, и ждал, когда донесётся из камыша сердитый окрик.

Арсений Георгиевич молчал. Тогда Алёшка тихо вышел из воды на берег и укрылся в сумрак кустов. Он стоял, остывая от возбуждения, и чем больше остывал, тем яснее сознавал, что натворил. Лучшее, что он мог бы сейчас сделать, это идти к стогу и заняться костром. Но идти он не мог. Он хотел прощения и стоял в кустах, как привязанный, робко выглядывая в камышах Арсения Георгиевича.

Небо над Семигорьем выцвело, стало как стираное полотно. Над чёрным горбом леса тьму прокололи звёзды. И лишь в той стороне, где была заря, среди неподвижных травяных наплывов, ещё светила вода.

В дальнем, закрытом темнотой конце поймы, где был Борис Георгиевич, ударил выстрел.

«Это — последний», — подумал Алёшка и увидел уток. Утки, укрытые темнотой наступившей ночи, летели низко и спокойно, их не было бы видно, если бы не отсвет зари на воде.

Утки подошли к мысу как раз там, где стоял Арсений Георгиевич. Алёшка, замерев, ждал, когда над камышом сверкнёт огонь и одна или две утки камнем падут в воду. Утки мучительно долго разворачивались над камышом и наконец, пошли на Алёшку. «Сейчас выстрелит», — подумал Алёшка и вдруг услышал тихий предупреждающий окрик:

— Берегись, Алексей!..

Он торопливо стащил с плеча ружьё, взвёл курки. Он вглядывался в сумеречное небо, как в воду, до рези в глазах, и видел, как, увеличиваясь в размерах, приближались к нему утки: они сдерживали полёт и снижались, выбирая место сесть.

Тёмные пятна переместились, сменились местами, сошлись в едва различимую полоску. Алёшка вскинул ружьё и, почти теряя из виду эту живую тающую паутину уток, раз за разом выстрелил из обоих стволов.

В наступившем вслед за выстрелами звенящем ожидании, когда мгновение растягивается в вечность и сердце повисает между отчаяньем и восторгом, он услышал два тяжёлых шлепка в воду. Будь он один, он тут же бросился бы к упавшей добыче. Буровя ногами воду, зачёрпывая в сапоги, он торопливо лез бы в глубину до тех пор, пока руками не сжал бы податливые, ещё тёплые утиные шеи. Но рядом был Арсений Георгиевич. И Алёшка, слыша, как одна из упавших уток бьёт крылом по воде, всё-таки стоял и ждал.

— Молодец, Алексей! — услышал он тихий, отчётливый в ночи голос, и тяжесть свалилась с его души.

Он подобрал с воды уток и почувствовал, как оттянули они руку. Это были селезни. Даже в темноте он разглядывал черноту их голов и ошейники.

Ощупывая и радостно прижимая к себе добычу, он постоял на берегу, потом медленно пошел к дубовой гриве, зная по доносившемуся разговору, Арсений Георгиевич и Борис уже на месте. Он подошёл к стогу, на виду у Бориса Георгиевича небрежно уронил селезней на землю. Он видел, что Борис Георгиевич присел на корточки, с интересом поднимал и ощупывал его трофеи. Он ждал, что сейчас его спросят, как добыл он таких красавцев, и, умеряя торопливость рук, нарочито медленным движением стаскивал через голову ремень ружья. Он отошёл к дубку повесить ружьё, и тут руки его наткнулись на тяжёлую связку уток. Задрожавшими пальцами он лихорадочно пересчитал головы. Шесть уток Бориса! И рядом на верёвочке утка Арсения Георгиевича.

Он не решался выйти из-под дуба.

— Арсений, иди, погляди, каких селезней Алёшка прихватил! — услышал он голос Бориса.

— Это очень важно? — сдержанно отозвался Арсений Георгиевич. Он налаживал костёр, в свете разгорающегося огня виднелась его неподвижная квадратная спина и голова в фуражке.

— Думаю, да! — сказал Борис со значением.

Арсений Георгиевич подошёл, поднял селезней так, что отсвет заиграл по их серебристым брюшкам.

— Хороши! Удивляюсь, как Алексей разглядел их в темноте! — Он подвязал селезней на верёвочку, повесил на дубок рядом с другими утками. — Славные трофеи!

Алёшка хорошо помнил, что именно в ту минуту он почувствовал, как запылало его лицо. Он понял, зачем Борис позвал Арсения Георгиевича, и понял, что сказал Арсений Георгиевич: он не отделил от себя и Бориса его, Алёшку, и хотел, чтобы он тоже не отделял себя от них. Он вспомнил, что и этих-то двух селезней, по сути дела, подарил ему Арсений Георгиевич, он сам мог стрелять по ним, — и стыд опалил его от головы до сердца.

Арсений Георгиевич, видно, хорошо понимал состояние Алёшки. Он дал ему время овладеть собой и скорее серьёзно, чем шутливо, сказал:

— Надо, товарищи, что-то варить! Я голоден, — он развёл руками, как будто извинялся за свою человеческую слабость. — Думаю, на это дело мы употребим эту вот дичь… — Он отвязал свою утку. — Борису надо похвастаться в Москве, Алексей должен порадовать домашних…

Борис сделал движение возразить, Арсений Георгиевич заметил это и неожиданно жёстко сказал:

— Всё правильно, Борис. Домой я попаду не скоро.

Борис Георгиевич взял топор, ушёл за дровами. Как только Борис ушёл, Арсений Георгиевич замкнулся. Поднял воротник, руки засунул в рукава, сидел неподвижно и молча, как одинокая осенняя птица. Алёшка не решался нарушить молчание, ощипывал утку, хмуро кидал перья на траву и мучился раскаяньем.

Нагретый воздух поднял с земли пёрышко, втянул в костёр. Перо вспыхнуло и упало, как опалённая бабочка. Алёшка перестал ощипывать утку, ногой подвинул ближе к костру лежащие на земле перья.

Ещё одно перо взлетело и вспыхнуло, за ним ещё одно.

Стоило передвинуть перья за какую-то невидимую границу между холодом и теплом, как жаркий воздух подхватывал их и палил в огне.

Теперь уже нарочно он швырнул горсть перьев в огонь и с любопытством смотрел, как они вспыхивали и с треском разлетались по сторонам. Он подхватил ещё горсть и тут увидел, что Арсений Георгиевич смотрит на него.