Семигорье - Владимир Корнилов

— Нет, нет, Васёночка, — сказала она. — В такую жару в дом не хочется. Вы мойте, а я здесь, в тени, с вашей Лариской посижу.

— Посидите. Я враз кончу! — Васёнка ревниво глянула на дочь, сидевшую на траве, у поломанной берёзки, и схватилась мыть ступени.

И опять Елена Васильевна отметила, что и в торопливости её движения плавны, красивы, даже как-то певучи.

Лариска, голенькая, в трусичках, с тёмными, как у Васёнки, волосиками, что-то складывала из гладких оструганных палочек. Её выпуклый, как у матери, лобик и маленькие губы выражали такое старание, что Елена Васильевна, присев перед ней на корточки, рассмеялась. Лариска вскинула удивительной чистоты глазёнки, внимательно посмотрела, как будто не понимая, как можно смеяться, когда вот у неё не получается такая важная работа. И вздохнула совсем по-взрослому. Елена Васильевна достала из сумочки ярко раскрашенную деревянную матрёшку, поставила перед Лариской. Лариска зачарованно застыла, разглядывая матрёшку и не решаясь дотронуться до неё. Елена Васильевна разделила матрёшку, вытащила из неё ещё одну, поменьше, разделила вторую и третью, поставила рядком, и Лариска вдруг радостно хлопнула в ладошки. Она смеялась, захлёбываясь, и что-то лепетала, словно весенний воробушек. Елена Васильевна едва сдержалась, чтобы не затормошить эту милую девчушку — первородное чувство материнской причастности, пусть к чужому, но живому маленькому человеку охватило её.

Васёнка выбежала на солнце, выплеснула из ведра воду в яму, вырытую под изгородью, навесила на жердину тряпку, быстро умылась под рукомойником, висящим тут же, на столбе. Прибрала волосы, оправила платье, подхватила дочь на руки, пристроила на коленях и, радуясь близости родного тёплого существа, прижала Лариску к себе.

— Вся в вас. Вылитая мама! — сказала Елена Васильевна. Она любовалась Васёнкой и — боже! — в эту минуту завидовала её открытой бабьей радости. Она не подумала, что своим простодушием может обидеть Васёнку.

— А мы так хотели, — просто сказала Васёнка. — Верно, Лариска? — она крепко поцеловала её в яркую щёчку. — Ты спасибо тёте сказала? — Она ласкала дочь, и Лариска смеялась и держала перед собой обеими руками матрёшку.

— С какими заботами к нам, Елена Васильевна? — спросила Васёнка.

— Да вот, Васёночка, от Ивана Митрофановича иду. Просит, чтобы спектакль мы поставили к ноябрю. У меня времени совсем нет, а он — знаете ведь его! — уговорил!.. Приду, говорит, сам для Ивана Петровича хлебы испеку. Сколько времени буду печь, столько в клубе будете заниматься! И меня в свой кружок пишите, говорит. Для воспитательных ролей… Вот так говорил, говорил и уговорил! — Елена Васильевна рассказывала про Ивана Митрофановича, будто сердясь на него, но Васёнка с радостью ожидания видела, что она вовсе не сердится, что, напротив, ей приятно то, что Иван Митрофанович не может без неё обойтись.

— Теперь надо пьесу искать, — вздохнула Елена Васильевна, и Васёнка опять почувствовала, что это не вздох сожаления, а новые хлопоты, которые уже охватили Елену Васильевну. — Как, Васёна, вы сможете участвовать в спектакле?

— Можу, как не можу, Елена Васильевна! — с готовностью сказала Васёнка. — Вы бы только и Леонида Ивановича сговорили! Тогда, помните, в этой пьеске про неудачный день он милиционера играл? Ему протокол писать, а он всё под прилавок лезет, колбасу ломает и ест, ест. Стыд — роль-то забыл! Но смеху было!.. Зато потом, Елена Васильевна, не узнать его: ровно в чистом белье неделю ходил! И сговориться с ним лягко было. Как подействовало на него! Поговорите с ним?..

«Как всё до жуткости просто! — думала Елена Васильевна, слушая Васёнку. — Оказаться в одном доме с нелюбимым, наверное, даже неприятным ей человеком, спать с ним, терпеть, наконец, родить от него и теперь вот заботиться о том, чтобы он «в чистом белье ходил» — духовно приподнялся над своей примитивностью! И это Васёнушка, талант которой в каждом её движении, взгляде, слове, будь то на клубной сцене или здесь, с ребёнком на коленях. Она талантлива даже с тряпкой в руках! И рядом — Леонид Иванович?.. Что за сила заставила её простить обидчика, переступившего ей дорогу, и теперь верить в несбыточное, — увы, в несбыточное чудо?..»

Елена Васильевна, может быть, несколько опрометчиво считала искусство чутким зеркалом, в котором верно отражается душа каждого, кто хотя бы ненадолго соприкоснётся с ним. В этом зеркале, в котором Леонид Иванович случайно появился, нельзя было разглядеть даже бледной его тени…

Так думала Елена Васильевна, но в глазах Васёнки было ожидание и такая вера в то, что она, Елена Васильевна, может заставить Леонида Ивановича быть другим, хорошим и добрым, что против своего убеждения она сказала:

— Разумеется, Васёночка! Ему тоже роль дадим… — И, чувствуя неловкость перед собой за эту бесполезную уступку и затронутая чисто женским любопытством, спросила: — Извините меня, Васёна, но я давно хотела спросить: вы счастливы?..

— Какое наше счастье, Елена Васильевна! Было бы в дому всё хорошо, с доченькой ладно. Да люди добрым бы словом отзывались. Леонид Иванович, он ведь живёт сам по себе! Какой-то не озабоченный. Матушки нет. Теперь самой за себя и за Лариску решать. Добра-то хочется, да судьбу разве воротишь?! Вон Леонид Иванович тут как-то разошёлся, берёзоньку поломал. Пню, говорит, не быть деревом… Я так уж переживала. Жалко, у крыльца росла. А что поделаешь? Ломаную не сколотишь… — Васёнка прижалась щекой к Ларискиной головке, и некоторое время сидела так, глядя себе под ноги.

— Ещё хорошо, Елена Васильевна, край у нас ласковый. И люди добрые. А то бы и не жить здесь. В селе свои порядки, все друг дружку видют, на всё свой суд. Когда матушка померла, и батя Капитолину в дом привёл, с ним, как с иноверцем, знаться перестали. Не всякий, конечно, своё осуждение ему казал, но мы-то всё видели, сердцем чуяли! Дом наш обходили даже в праздники, хотя мы пол намывали и пироги пекли. Капке нипочём было, а мы томились, будто сироты бездомные! Нас жалели, к себе зазывали, утешали, как могли. Это с виду люди у нас шумные, друг на дружку кричат, кулаками машут. А коснись чего серьёзного — пообдумают, поможут. Как не ладно с моей жизнью получилось. А не осудили. Батю вот не простили, а мне слова грязного никто не бросил! Как же мне перед людьми-то не тянуться. Вот и стараешься, как лучше. Ведь на глазах всё.

Ладно, Елена Васильевна, моя жизнь — моя забота. Я о чём мечтаю: сделать бы нам такую постановку, чтоб тех, кто со злом живёт, в стыд вогнать! Я про Капитолину. В ум не возьму: откуда в ней такая нетерпимость к чужой жизни! Думала, добром можно из дерева человека сделать. А как оно, добро-то, обернулось! И Витеньку из дому выжила. Зойку я уж к себе взяла.

И Машеньку взяла бы — не отдали. А теперь вот переживаю — как они там с батей? Вдвоём-то, без сердечности, ой как не лягко жить!.. Найдите такую пьесу, Елена Васильевна! Я бы уж постаралась, чтоб по сердцу каждого заскребло. Может, и Леонид Иванович проникнется. Есть такая переживательная пьеса, Елена Васильевна?..

— Пьеса-то есть. Да у нас не настоящий театр, Васёночка!

— А мы сделаем, как в настоящем! Вы же можете, Елена Васильевна. Вы всё можете! Скольких грамоте научили. Клуб при вас ожил. На выступления, ровно в кино, люди идут, стены того и гляди выдавят. Постарайтесь, Елена Васильевна, так прошу вас!..

В задумчивости и в каком-то непонятном ей смущении уходила от Васёнки Елена Васильевна: упорная её вера в людскую доброту, детская надежда на какую-то особенную по своей силе пьесу и трогательная забота о Леониде Ивановиче задели больные места её души. Что-то знакомое почувствовала она в чужой судьбе, и теперь все её мысли сосредоточились на себе.

«А ведь и во мне есть что-то от Васёнки! — думала она, неспешно выходя из села. — И даже наверное. С той, может быть, разницей, что я выбирала сама, сама, подхлёстнутая чувством и упрямством, влетела в непонятный для меня мир Ивана Петровича! А дальше — как у Васёнки: покорность обстоятельствам. С той опять-таки разницей, что я живу с постоянной неудовлетворённостью, а для Васёнки нет иного, кроме того, что есть. Что это — житейская мудрость или ограниченность?.. Нет-нет, только не ограниченность. Васёна — богатая натура. Очень! Она сама не знает своего богатства. Значит, мудрость? Извечная мудрость крестьянки, которой привычно то, что есть? И заботиться, и делать добро по сути чуждому ей человеку, всем и всему вокруг?..»

Елена Васильевна шла краем открытой полевой дороги, полудённая жара спадала, ветер с Волги свежил, думать никто не мешал. Она не пошла к мосту через Нёмду — домой просто не могла сейчас идти, — свернула на луговину и, достав из сумочки газету и расстелив на траве, села вблизи прибрежного леска, над водой. В её душе совершалась сложная и важная работа, и ей хотелось эту работу завершить.