Гамбит некроманта - Светлана Алексеевна Кузнецова

будет зваться так. А еще — и это, пожалуй, было хуже всего остального — никак не приходило осознание изменившегося навсегда бытия и своего в нем одиночества. Если бы не Вир и не несколько таких же неприкаянных душ — стражей Рубежа, — Некр чувствовал бы себя проклятым, а вовсе не одаренным.

Едва вернувшись из-за границы смерти, первое, что он сделал — решил отправиться в путь. Учитель не препятствовал, даже неудовольствия не выказал, просто махнул рукой. Не далеко ушел, впрочем. И дня не минуло, понял, что идти не к кому и незачем. Никто не ждет, а тем, кого Некр мог бы назвать родичами, он абсолютно не нужен.

Нет… если он сейчас отыщет путь в то селение, где некогда повстречал смешливую девицу с удивительными бедовыми глазами, войдет в дом, попросится на ночлег, а затем, признав в чертах живущих там людей смутное отражение себя самого, останется дольше, его никто не прогонит. Примут, как приняли бы любого крепкого странника, предложившего помощь. Ведь лишних рук не бывает, а сильных — тем более: они всегда к месту и во время охоты, и в поле, и, если придет беда и придется убивать врагов. Вот только сам Некр — с его мыслями, чувствами, воспоминаниями, жаждой жизни и отчаянным желанием вернуть ушедшее — им без надобности. Ему очень скоро опостылеет такая жизнь. Вся эта возня хороша, когда внове, возможно, как воспоминание о прошлом счастье, но жить сызнова однообразием простецкого человеческого бытия, проходящего в сне-еде-ремесле-размножении-заботе о потомстве, Некр уже не хотел и не мог.

Стоило вернуться, Вир признался, что рассчитывал увидеться с ним вновь лет через тридцать. Некр так и не понял разочарован ли учитель или, наоборот, восхищен его здравомыслием.

«Люди начинают косо смотреть на того, кто не старится, а порой и молодеет, — заметил он равнодушно, — в отличие от них самих. Не явился бы сам, прибили, собравшись стаей».

Некр в ответ, ощутив внезапную ярость, запустил в Вира первым слабым, интуитивно сформированным проклятием. Учитель отбил его, смеясь. Так началось постижение себя, дара, Яви и Нави. И один мир велик, а когда их два — голова кружится, а кровь преображается в жидкое пламя. Некр не обращал внимания на время — оно перестало иметь значения. Ему даже есть и спать теперь требовалось не столь часто. Потусторонний мир — Навь — любила своего нового стража, поддерживала и оберегала там, где любой другой сломал бы шею. Впрочем, она, должно быть, относилась так ко всем новичкам.

Год спустя или несколько десятков лет он вышел из пещеры, в которой обосновался Вир, щурясь на непривычно-яркий свет, и впервые заинтересовался происходящим вокруг. Жизнь отнюдь не стояла на месте. Тогда-то он и услышал о хрустальной пирамиде, возведенной на высокогорном плато за одну ночь. Древний темнокожий собрат с сильно выпирающими надбровными дугами и лицом нет-нет, а вызывающим отвращение, прозванный всеми окрестными племенами проводником смерти, утверждал, что пирамида — явный признак отступничества и предрекал скорую беду.

Некр соглашался с ним до тех пор, пока не увидел хранителя знаний, копящего не свою силу. Не мог человек, с которым они плечом к плечу исходили половину континента, стремиться к разрушению мира. Подобное попросту в голове не укладывалось.

«Люди изменчивы», — сказал Вир, а Некр не согласился. Он и сам изменился и изменялся каждодневно, но принципы, которыми руководствовался всегда, чуть ли не от рождения, оставались неизменными: то, что он полагал злом при жизни, осталось таковым и теперь.

Некр стремился к пирамиде, его тянуло к ней. Он раздумывал, как лучше добраться, ведь на пути поджидали ловушки. Не надумав, решил, что не станет прятаться, словно вор, отправится среди белого дня. Одинокий путник на пустынном плато виден хорошо: удастся как убить (но вряд ли он не выживет), так и отменить охранные заклятия. Заодно и поймет, относится ли к нему старый друг как к врагу или нет.

Приглашение его опередило.

«Ловушка, — предрек Вир. — Он копит могущество и пытается вызнать наши секреты. Ты для этого подходишь лучше прочих. Пусть знаешь немного, но быстро учишься, к тому же слишком мало времени прошло после Перехода. Ты вполне можешь согласиться служить ему».

И был послан в Бездну.

— Не одобряешь? — выдернул его из размышлений низкий глубокий голос, прикоснувшийся к слуху подобно меху — к коже.

Некр моргнул, обозрел ковры с длинным ворсом, укрывавшие кварцевые и малахитовые полы с рисунком, прятать который — преступление. Высокий потолок над головой, покрытый бирюзой, лазоревой росписью; светильник из червонного золота на полусотню свеч, наверное, не зажигаемых никогда. Зачем, если хозяин начал постигать чужую силу? Создать светляк — легко. Рыцари для этого пользовались природным даром, а подобные Некру вызывали светящихся существ из Нави. Много умения для подобного не требовалось.

— Ты совершенно не изменился с тех пор, как видел в последний раз, — заметил Некр. Не хватало легкой пропыленности одежды, слишком много украшений, тщательно промасленные и оттого неестественно блестящие волосы, избыток краски на лице. И все какое-то твердое, незыблемое, не являйся Некр собой, сказал бы неживое, но кому как не ему знать, сколь полон и переменчив мир, лежащий по ту сторону Рубежа.

— И все же?

Некр повел плечом и удобнее устроился в бамбуковом кресле. Такой произрастал далековато отсюда: в месте слияния двух рек, почитаемых местными обитателями божественными змеями, сплетающимися в любовном экстазе и дающими жизнь всему вокруг. Красивая легенда. И Некр не видел в таких божествах ничего плохого. В отличие от собеседника, стремящегося насадить вокруг веру в единого бога и для начала стать проводником его воли, а затем и им самим.

— Отчего же не одобряю? — вопросом на вопрос ответил он. — Золото — символ смерти, а его в твоей пирамиде более, чем достаточно.

На прямо поставленный вопрос не ответил, но вовсе не потому, что не пожелал, просто пока сам не разобрался, а лукавить не хотел в память о старой дружбе.

— А вот твой учитель прямо назвал подобную роскошь излишней.

— У Вира свои представления о правильном, у меня — свои, — проронил Некр. Наверное, со стороны подобные слова звучали неуважением, но не для стражей Рубежа. Для них истинным проявлением неумности являлось полное подчинение воле и перенимание точки зрения учителя без сомнений и противоречий. — К тому же, ты ведь знаешь: я не упрекаю друзей.

— Не упрекал, — согласился собеседник. — Как,