Седьмая встреча - Хербьёрг Вассму

Однажды апрельским воскресным днем Руфь смотрела на улицу из окна гостиной. Она была одна. Солнце стояло над крышей соседнего дома. Хрупкие пастельные тона стекали с кромок облаков. Но небо вокруг них было темное и тревожное. Как и много раз раньше, красота таила насмешку. Объяснить этого Руфь не могла.

Она побывала в Осло на конференции. А теперь ее картины были переданы дежурному в Доме Художника. Страх перед судом мэтров вызывал в ней удушье, поэтому она старалась не думать о нем.

Ее взгляд вернулся в комнату. К графину с уксусом, забытому на подоконнике. В круглой стеклянной пробке графина отражался пейзаж за окном. Миниатюрная картина в тех же тонах и со всеми подробностями. Только перевернутая.

Там за окном мир уже стал картиной, насмешливой и вызывающей. Он таил в себе способность изменяться и уничтожаться. И мог превратить самое Руфь в ее миниатюрный портрет, отраженный в стеклянной пробке.

Руфь унесла графин с уксусом на кухню и поставила его на стол, в тень. Без солнечных бликов графин выглядел пустым и матовым. Она приготовила краски и кисти, чтобы закончить начатую картину, но ее отвлекало воспоминание о перевернутой картине в стеклянной пробке.

В четыре часа она решила заварить себе чаю, и ею овладело искушение снова поставить графин на подоконник. Он отразил перевернутую вверх ногами террасу соседей. Занесенный снегом ящик для цветов с погибшими растениями и другие предметы.

Руфь наклонилась и увидела в пробке собственный глаз. Круглый, похожий на искусственно возведенную запруду. Когда она не моргала, он казался мертвым. Уставившаяся на тебя точка в стекле. Энергичными мазками Руфь перенесла свой глаз на холст. Принесла зеркало и писала, глядя в собственный зрачок. Он дрожал, словно насекомое, оказавшееся между двумя стеклянными стенками. Она даже не пыталась закончить мотив с церковной колокольней. Все заполнил только ее глаз.

Ей казалось, что покой этого дня зависит от того, превратит ли она свой зрачок в насекомое, придавленное рухнувшей колокольней.

Руфь привела Тура домой от женщины, с которой оставляла его днем, его непромокаемые штаны скрипели, когда они поднимались по лестнице.

Дома их ждал Уве с письмом, напечатанным на машинке.

— Что это значит? — раздраженно спросил он и протянул ей письмо. Из письма он узнал, что работы Руфи приняты и она допущена до экзаменов в Академию Художеств.

Руфь села на пол и притянула к себе Тура. Дрожащими руками стала снимать с него верхнюю одежду.

— Это значит, что, если я сдам приемные экзамены, меня примут в Академию.

— Но ведь Академия в Осло!

— Тогда мы переедем в Осло! — решительно сказала она.

— Мы?.. В Осло? Ни за что в жизни!

— Ты можешь делать, что хочешь, а я перееду. А сейчас мне надо варить селедку.

— Я не хочу есть, — сказал он и ушел.

Но она была к этому готова. Если бы у нее ничего не вышло, она не стала бы рассказывать ему, что пыталась поступить в Академию. Теперь же ей никто не мог помешать. Ни Уве. Ни Эмиссар с матерью. Ни даже сам Господь Бог.

Уве вернулся домой, когда Тур уже спал. Его вид разочарованного и сломленного человека не тронул ее.

— Сегодня ты рано, — заметила она, понимая, что впереди война, которую она не должна проиграть.

Он тяжело опустился на диван и кивком предложил ей сесть рядом. Она не села, продолжая подбирать разбросанные Туром игрушки.

— Руфь, — умоляюще позвал он, но она не ответила.

— Ты могла бы подождать несколько лет, пока Тур не станет постарше, тогда бы мы переехали все вместе. Обещаю тебе.

— Сначала я должна сдать вступительные экзамены. Но если меня примут, я перееду и заберу с собой Тура.

Она не предвидела его реакции. Он побагровел от гнева и, с трудом подбирая слова, довел до ее сведения, что Тур останется у него, независимо от того, где в мире будет находиться его легкомысленная мать.

— Ладно! Пусть он остается с тобой. Для него так будет лучше.

— Ты сумасшедшая, — сказал Уве голосом, который свидетельствовал, что он не верит в серьезность ее намерений.

Перед отъездом в Осло на экзамены Руфь старалась избегать любых ссор и трений. Она просто берегла свои силы. Иногда она думала, что не останется жить с Уве, даже если не поступит в Академию, и что хорошо бы найти работу в другом месте.

Когда Уве понял, что Руфь не откажется от экзаменов, он сдался. Он как будто и мысли не допускал, что она может их сдать. Он даже помог ей с деньгами и настоял, чтобы она остановилась у его племянницы на ту неделю, пока будет рисовать углем обнаженную натуру.

Каждый день Руфь думала о Майкле и пыталась вспомнить все его советы. Вечерами она бродила по городу, перед которым теперь почти не испытывала страха. Она чувствовала себя канатной плясуньей, которая недавно обнаружила, что умеет сохранять равновесие.

Многие абитуриенты раньше занимались в Училище прикладного искусства или с частными учителями. Они знали город и после экзамена исчезали каждый к себе.

Когда Руфь увидела их работы, она, сравнивая их со своими, то исполнялась оптимизма, то впадала в отчаяние. В первый день даже модель пугала ее своей обнаженностью.

Путь Руфи пролегал от Майорстюа до Академии Художеств. Нина, племянница Уве, жила в тесной двухкомнатной квартире с двухэтажной кроватью в единственной спальне. Нельзя сказать, что Руфь подружилась с нею, но Нина умела быть незаметной, так что все было в порядке.

Нина работала на почтамте и рано уходила из дому, у Руфи был свой ключ от квартиры. Утром она в одиночестве пила кофе в тесной кухне с облезлым буфетом и капающим краном, и гул уличного движения наполнял ее горячей и необъяснимой радостью.

По вечерам, ложась на верхнюю кровать, она, молитвенно сложив руки, думала о Майкле и бабушке. Бабушке и Майкле. Им она — маленькая, упрямая девочка — доверяла свои заветные мечты.

Но в ночном поезде по пути домой с нею был Горм. Колеса пели в свободном ритме. Он донага разделся перед ней. Особенно нагими были его глаза.

В тот день, когда она вскрыла письмо и прочла, что ее приняли в Академию, она положила остальную почту в холодильник и достала оттуда печеночный паштет. Паштет покрылся корочкой. Руфи пришлось взять чайную ложку, чтобы соскрести ее.

Когда банка была пуста, она открыла банку с макрелью в томате. Любимое лакомство Уве. Покончив с макрелью, Руфь принялась за козий сыр. Он был безвкусный, но жег язык. Съев половину сыра, она стала разглядывать на нем отпечатки своих зубов, и ей стало смешно.

Она положила сыр обратно в холодильник и обнаружила там три счета, которых даже не открыла. И тут она заплакала, громко всхлипывая.

Как прошел конец дня, Руфь не помнила, но, очевидно, он ничем не отличался от всех остальных. Вечером, в ванной, она увидела, что давно не стригла ногти и они сильно выросли. Она взяла ножницы и коротко их обстригла.

В следующий раз я буду стричь ногти уже в Осло, подумала она.

Глава 21

Илсе Берг встретила их в строгом темно-синем костюме с шарфиком в вырезе жакета.

Им подали кофе и витой хлеб, а она тем временем с несомненной самоуверенностью излагала им свои соображения. Из ее анкетных данных Горм знал, что ей тридцать восемь лет.

Она охотно займется делом «Гранде & К°» против коммуны, это будет ее первое дело в родном городе. Она возвращается на Север в середине ноября. Темные, подстриженные по уши волосы. Просматривая принесенные Гормом бумаги, она каждый раз надевала большие очки в темной оправе. От этого она казалась старше и недоступнее.

Горм заметил, что Илсе не приняла легкий, граничащий с флиртом тон Турстейна, однако не поставила его на место. Она обращалась к тому из них, кто говорил, отвечал и задавал вопросы.

— По-моему, вы работали у нас, когда учились, во время ваших каникул? — спросил Горм.

— Верно. Кажется, мы с вами несколько раз встречались?

— Да, я помню.

Турстейн спросил, почему она решила вернуться на Север, прожив столько лет в Осло. Она ответила деловито: ей давно хотелось испробовать свои силы в самостоятельной работе, а тут ей сообщили, что в ее родном городе требуется адвокат по личным делам.

— Значит, не по личным причинам? — попробовал сострить Турстейн.

— Если человек добровольно меняет место работы и жительства, то, мне кажется, это всегда имеет более или менее личную причину. В данном случае моя личная причина не имеет существенного отношения к моему сотрудничеству с «Гранде & К°».

Горм взглядом предупредил дальнейшие вопросы Турстейна.

— Мы бы хотели, чтобы вы как можно скорее занялись нашим делом, — сказал он. — Хотелось бы начать строительство уже весной. Подрядчик нас подгоняет, и мы опасаемся, как бы он не предпочел другие предложения. Мы уже надстроили два этажа над нашим старым зданием, но, к сожалению, этого недостаточно. Ведь мы рассчитывали, что флигель, выходящий на набережную, будет готов одновременно с надстройкой.