Походные письма 1877 года - Николай Игнатьев

Из разговоров с прибывшим адъютантом наследника я удостоверился, что его высочество продолжает командовать 12-м и 13-м корпусами лишь point d'honneur* сознавая всю нелепость и несообразность этой меры, весь риск своего положения и ужасные недостатки нашего военного управления. Дай Бог, чтобы он вышел цел и невредим! Этот опыт может в таком случае принести пользу и ему, и России. Но зачем было рисковать будущностью и ставить на карту всю царскую семью?

21 августа

Во вчерашней вылазке из Плевно участвовало 25 тыс. турок, которые начали с того, что сбили кавалериею наши аванпосты, а потом, развернувшись, атаковали левый фланг Зотова, причем передовые укрепления наши и овраг несколько раз переходили из рук в руки, и турки захватили у нас пушку, которую и увезли! С нашей стороны были в деле три пехотных полка 4-го корпуса и два батальона Шуйского полка (тоже 4-го корпуса), бывшие уже во втором плевненском деле. Сверх того один уланский (Харьковский) и один гусарский полк. Зотов поспел к делу. Но мы и тут ухитрились поставить 9 тыс. против 25 тыс., тогда как могли задавить их превосходством сил. Следовало им заманить турок подальше от Плевны и отхватить их от их укрепленного лагеря или же на плечах отступающих турок ворваться в Плевну. В противность здравому смыслу мы потеряли 600 чел. в нерешительном бою.

Я заметил сегодня Милютину и Адлербергу, что в продолжение войны этой можно, к сожалению, заметить, что мы последовательны и систематичны лишь в одном - с меньшим числом войск бороться против более многочисленного неприятеля, тогда как прежде искусством считалось умение сосредоточить на поле сражения как можно больше войск и иметь постоянное превосходство над разрозненным неприятелем.

Великий князь Николай Николаевич сам собирается в Плевно. Заметь только, что в Стамбуле и даже сам Осман-паша (по достоверным сведениям из Константинополя) не подозревали своей второй победы под Плевно и опасались, что мы только временно прекратили атаку с тем, чтобы окончательно уничтожить корпус Осман-паши. Лишь по получении газетных корреспонденций турки догадались, что нанесли нам значительный урон, и стали превозносить Осман-пашу. Вообрази, Нелидов а pris au s Izzet'a* и с ним долго беседовал. Наш стамбулец сознался главнокомандующему, что сам боится башибузуков и берет регулярный конвой, когда приходится проезжать мимо последних.

Сулейман представил в виде трофея экспедиции своей против Гурко в Стамбуле фургон Красного Креста! Турки забыли, что подписали Женевскую конвенцию{52}. Наши медики уверяют, что находят в ранах турецкие разрывные пули, несмотря на Петербургский протокол, о котором так много и долго шумело наше Министерство иностранных дел.

Сейчас тяжелый (я его зову - милый) фельдъегерь доставил мне письмо твое от 13 августа, бесценный друг (No 33, кажется, перескочила через номер), с приложениями. Письмо ledy Salusbury интересно. Поддерживай эту переписку. Любопытно, что будешь ты отвечать Lison. Скажи ей, что мы от мира не отказываемся, его желаем, но просить нам его нельзя. Мир должны предложить нам турки на условиях, могущих быть нами принятых, и тогда война тотчас прекратится. Видно, она совсем с турками незнакома, если воображает, что можно rendu Ste Sophie au cutte chr sans aller pr Constantinople pour mettre le couteau la gorge des ulemas, sophtas et tutti quanti*.

Очень радуюсь, что матушка поправляется. Поблагодари А. Т. Решетилова. Заявление возвращаю для отсылки. Не понимаю, что за недоразумение произошло между Алексеем Павловичем (братом) и банком. Я послал записку брату с просьбой переговорить с банком в Петербурге и предупредить на будущее время потери времени и денег. У нас все затрудняется формальностями. Конечно, если бы знать, что я поеду в армию и на такое продолжительное время, лучше было оставить тебе формальную доверенность на все случайности. Тебя затруднили бы, но деньги не пропадали бы даром. Я опасался первого, а "наше везде горит" в нынешнем году. Неужели А. Т. Решетилов тебе привез все 14 тыс. в Круподерницы? С твоих слов иначе понять нельзя. О неудовольствии его на Мельникова я давно догадывался. Жаль, что град не пожалел Круподерниц! Направление Леонида меня очень огорчает. Неужели он не понимает, что и солдатом нельзя быть безграмотным и не хочется ему быть образованным, как все его окружающие? Опасаюсь за перерыв нашей корреспонденции, хотя пишу по-прежнему с каждым курьером. Жду от тебя отзыва о времени прихода моих писем по разным путям и о соглашении с Зуровыми. Скажи спасибо от меня Мике за прилежание.

21-го

Государь спрашивал меня вчера, успокоилась ли ты насчет моего здоровья, так как по России распустили преувеличенные слухи о моей болезни. Я ответил, что ты всегда была так благоразумна и рассудительна, что, конечно, успокоилась совершенно. Заставляю себя сокращать письма мои к тебе, моя бесценная жинка. Бумаги мало, и путь неверен. Целую твои ручки и ручки добрейшей матушки. Целую детей и их благословляю. Соколову и сожительницам мой поклон. Три целых месяца минуло, что мы расстались. Мне показалось это время годом. Никогда не думал я, что нам придется так долго жить врозь. Не дай Бог повторения! Твой любящий муж и неизменный друг Николай.

Вчера турки снова сделали попытку пробраться в Габрово через проход Зелено Древо, но были отбиты Якутским полком.

Мой конюх Христо заболел лихорадкою. Le beau* Христо - тоже.

No 32

23 августа. Горный Студень

Когда-то получу я теперь, бесценная жинка, ненаглядная Катя моя, письмо твое! Надеюсь, что ты в этом отношении подвергнешься меньшим лишениям, нежели я, потому что продолжаю посылать с каждым фельдъегерем, прося каждого лично опустить конверт в почтовый вагон в Белостоке. Жду с нетерпением результата твоих переговоров с Зуровыми. Нахмурился я было, когда приехал последний фельдъегерь без строчки от тебя, но прибегнул к обычному средству - помолился, да вытащил из портфеля твой портрет и стал в него вглядываться. Мало-помалу лицо оживилось, разрослось в натуральную величину, глаза - светлые, глубокие, стали смотреть прямо мне в глаза, заискрилась как будто улыбка на губах, точно что-то сказать хотела, стало мне весело, отрадно на душе, и я улыбнулся и перенесся я воображением и сердцем в другой мир, в иную обстановку... Бивачный мой сосед князь Меншиков ворвался в мой сарай с каким-то глупым рассказом, и я слетел как бы с воздушного шара на грязный болгарский двор, окруженный навозом и дохлятиной. Поспешно спрятал я свою драгоценность, но видно глаза мои еще тебе улыбались и были полны впечатлениями, потому что мой неожиданный собеседник остановился на пороге и посмотрел на меня удивленно.

Вчера Ульянов предложил мне отправить что-нибудь в Казатин с отъезжающим через час офицером казачьим. Я воспользовался им, чтобы отослать в Круподерницы накопившиеся бумаги и книжки, облегчив тем мой портфель и фуру. Бумаги, не разбирая, положи в стол или мой ящик. Потом все разом разберу. Казачий этот офицер пробудет с месяц по делу в России и затем вернется к нам сюда. Он берется все, что ты пожелаешь, привезти, ибо везет целый вагон вещей казачьих. О дне своего отъезда обещался телеграфировать (из Киева) для доставления в Круподерницы. Распорядись. Не худо бы прислать нам чайку, да теплые вещи Ивану и Дмитрию. О Дмитрии я уже писал в Петербург матушке (фуфайку, тулупчик и чулок), но не знаю, исполнят ли.