Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Слушая Калису Петровну, я не замечал ни малограмотного построения фразы, ни колченогой, с грехом пополам, рифмы.

Даже рассказы Куприна не дали мне так остро почувствовать цирковую атмосферу, как пение Калисы Петровны, ее вари-панинского тембра контральто. Когда она пела «Акробата», у меня двоилось в глазах: я видел вульгарноватое, хотя и с некоторой долей пикантности, лицо Калисы Петровны, взбитое золото ее кудряшек, ее кокетливое пенсне на цепочке и видел акробата, различившего в публике около своей возлюбленной другого, сорвавшегося с трапеции и разбившегося насмерть.

Пела Калиса Петровна с цыганской надрывной удалью «Венгерку» Аполлона Григорьева, после каждой строфы повторяя:

Эх раз,Еще раз,Д’еще много, много раз… —

Пела:

Мы на лодочке катались,Золотой мой, золотой,Не гребли, а целовались… —

и передо мной проплывала лодка по освещенному закатным солнцем речному простору, и я слышал несмелую нежность только-только пробудившегося чувства.

Пела Калиса Петровна с утешительным юмором:

Потеряла я колечко,Потеряла я любовь…А, быть может, не любовь,В самом деле, не любовь,И, наверно, не любовь,Да!

Мой миленок меня бросил,Пойду в речке утоплюсь…А, быть может, не пойду,В самом деле, не пойду,И, наверно, не пойду,Да!

Кажется, нет ничего более доморощенного, чем эта песня:

Помнишь, помнишь ту полянку,Ясно солнышко, цветы?..Спозаранку на гулянкуМы ходили – я и ты…

Василечки, василечки,Голубые васильки…Ах вы, милые цветочки,Ах вы, милые цветки!

Та полянка отливалаБархатистой синевой.Васильки там я сбирала,И ты, милый, был со мной…(Припев.)

А теперь, теперь пропали,Отлетели дни весны,И на память мне осталисьЛишь сухие васильки…

Василечки, василечки,Голубые васильки…Ах вы, милые цветочки,Ах вы, милые цветки!..

Отчего же на эти выросшие прежде времени и не на месте, линялые, как на застиранных вышитых рубашках, «Василечки» откликались ваши сердца? Оттого, что в каждое слово певица вливала кручину разлюбленной, оглядывающейся на свое прошлое и в его еще недавно осиянной близи видящей осеннюю жухлую хмурь…

Что так скучно, что так грустно?День идет не в день…А, бывало, распевал я,Шапка набекрень.

Эй вы, ну ли, что заснули?Шевели-вели!Удалые, вороные,Гривачи мои!

С песней звонкой шел сторонкойК любушке своейИ украдкой и с оглядкойЦеловался с ней.(Припев.)

Мать узнала – все пропало:Любу заперлаИ из дому за ЕремуЗамуж отдала.(Припев.)

Я иную, молодуюВыберу жену:В чистом поле, на простореДикую сосну.

Эй вы, ну ли, что заснули?Шевели-вели!Удалые, вороныеГривачи мои!

Калиса Петровна пела эту песню соло – то с непереносимой тоской разлуки, то с пугливым восторгом любви, то с бесшабашным отчаянием.

Припев подхватывали ее подруги, и в этом трио явственно различался голос той, что пела песню о недоле, его медовой густоты звук.

Только однажды промелькнула мимо меня захолустная эта певица цветистым и благоуханным, звучащим дивом, но след от встречи остался.

…Рядом с новыми всходами пышнели даже блеклые «Василечки», И не пахло от них клеветой, и не пахло от них злобой.

Красноармейцы, маршируя, горланили какую-то песню с припевом, в котором ее автор обнаруживал, по-видимому, близкое знакомство с дворцовыми нравами и психологическое чутье, помогавшее ему почувствовать весь строй души последней русской императрицы:

Распутина любила,К Распутину ходилаСаша поздно вечерком.

За неимением своего бралось чаще всего чужое. Красноармейцы пели старинные народные песни со злободневным припевом. Насолил Советской власти Остин Чемберлен – готово дело: Перемышль и его окрестности оглашаются воинственным рефреном. Как говорится, «пришей кобыле хвост»:

Вдоль да по речке, вдоль да по КазанкеСизый селезень плывет…Чемберлену по салазкам,По его стеклянным глазкам Вдарим – бей,Вдарим – бей,Вдарим посильней!

Пели старые «жестокие» песни, ничего к ним не добавляя и не переиначивая их. Пели красноармейцы, пели мы, школьники, на строевых занятиях, маршируя в поле или по улицам;

– Знаю, ворон, твой обычай:Ты сейчас от мертвых телИ с кровавою добычейК нам в деревню прилетел.

Где же ты летал по свету,Все кружась над мертвецом?Где же ты похитил этуРуку белую с кольцом?

– Расскажу тебе, невеста,Не таясь перед тобой:Под Варшавой есть то место,Где кипел кровавый бой.

Бой кровавый, пир богатыйБуду помнить целый век.Но пришел туда с лопатойНенавистный человек……………………………………….

Пели и новые песни, но ни слова, ни напев не уходили в народ:

Белая армия, черный баронСнова готовят нам царский тронНо от тайги до Британских морейКрасная армия всех сильней.

Так пусть же КраснаяСжимает властноСвой штык мозолистой рукой.И все должны мыНеудержимоИдти в последний смертный бой.

Великолепна здесь и достойна увековечения эта долженствующая неудержимость, эта наша всегдашняя добровольная принудительность!

После мейерхольдовского «Леса» получила широкое распространение народная песня прошлого века, которую в спектакле Мейерхольда играл на гармонике Петр. На этот мотив была кем-то сочинена песня «Кирпичики», перед которой «Акробат» или «Васильки» кажутся стихами Аполлона Майкова или Ал. Конст. Толстого:

Но, как водится, безработицаРазмахнулась в рабочую грудь:Сенька вылетел, а за ним и я,И всего двести семьдесят душ.

Народ услышал в этой песне народный напев и за напев полюбил ее.

…В 23-м году жизнь шепнула Перемышлю: затишье обманчиво!..

Арестовали Петра Михайловича Лебедева.

Когда он еще сидел в калужской тюрьме, к нам пришли вечерком Георгий Авксентьевич и Юра Богданов. Пользуясь тем, что мать с теткой ушли, мы устроили «концерт». Георгий Авксентьевич обладал красивым голосом, но слух у него подгулял. Юра обладал абсолютным слухом, но голоса у него не было никакого. Я не мог похвастаться ни тем, ни другим. Несмотря на горькую участь, у всех троих была смертная охота попеть. Обычно репертуар нашего трио складывался из народных лирических песен. А тут мы почему-то затянули «Варшавянку»: