Место встречи изменить нельзя. Гонки по вертикали - Аркадий Александрович Вайнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он уже взялся за ручку, когда Свирский сказал ему в спину:
– Вернитесь, Соловьев…
Соловьев резко повернулся, и на лице у него было ожидание прощения, надежда, что Свирский сочтет все это недоразумением и скажет: забудем прошлое, останемся друзьями…
А Свирский постучал легонько ладонью по столу:
– Удостоверение сюда…
Соловьев вернулся, положил на стол красную книжечку, взял забытый «Казбек» за сорок два рубля и положил в тот карман, где лежал пистолет. И ушел. А шапку забыл на вешалке…
А мы все молчали и старались не смотреть друг на друга, как будто нас самих уличили в чем-то мучительно стыдном. И неожиданно заговорила Верка, наблюдавшая за нами из своего угла:
– Он сказал Фоксу, что вы его здесь дожидались…
– Что, что? – развернулся к ней всем корпусом Свирский.
– Ничего – что слышал. Фокс навел на него револьвер и говорит: «Рассказывай, красноперый, кого вы здесь пасете, а то сейчас отправлю на небо…» Ну, ваш и сказал, что сам плохо знает – какого-то Фокса здесь ждут. Тот засмеялся и пошел…
Через час умер Топорков. Из больницы Склифосовского Копырин повез меня и Глеба домой. Жеглову, видимо, не хотелось с нами разговаривать – он прошел в автобусе на последнюю скамейку и сидел там, согнувшись, окунув лицо в ладони, изредка тоненько постанывая, тихо и зло, как раненый зверь. Я сидел впереди, за спиной Копырина, а он досадливо кряхтел, огорченно цокал языком, вполголоса говорил сам с собой.
– И отчего это люди так позверели все? Жизнь человеческая ни хрена не стоит. И сколько этой гадости мы уже отловили, а все покоя нет. И снова убивать будут, и конца-края всему такому безобразию не видно… Сейчас-то чего им не хватает? Вроде жизнь после войны налаживаться стала…
– Не бубни зря, старик, – сказал глухо Жеглов. Балансируя руками, он прошел по раскачивающемуся нашему рыдвану, присел на корточки рядом с Копыриным, крепко взял его за плечо, заглянул в глаза, попросил настойчиво: – Выпить бы сейчас хорошо, Иван Алексеич…
– Оно бы, конечно, хорошо, – уклончиво сказал Копырин, мазнув себя кулаком по жесткому щетинистому усу. – Так ведь ты, Глеб Егорыч, сам знаешь…
– У тебя дома есть, – твердо сказал Глеб. – И хоть сегодня ты своей жены не бойся. Скажи, что для меня – я со следующего аттестата отдам.
– Так не в том дело, что отдашь, – покачал головой Копырин. – По мне выпивка хоть совсем пропади. Бабы боязно…
А сам уже сворачивал на Складочную улицу, к своему дому на Сущевке.
– Ох, даст она мне сейчас по башке, – боязливо бормотал Копырин.
Притормозил у дома и, не выключая мотора, вышел, будто в случае неудачи собирался удрать побыстрее.
– Ждите, – велел он обреченно и нырнул в парадное.
Жеглов молча курил, и я не стал ему задавать никаких вопросов. Вот так мы и молчали минут пять, и только папироски наши попыхивали в темноте. Потом вышел из дома Копырин, и в руках у него были две бутылки водки. Он устроился ловчее на своем сиденье, передал бутылки Жеглову, облегченно вздохнул:
– Домой велела не возвращаться…
– Это хорошо, – успокоил Жеглов. – У нас с Шараповым поселишься.
– Ну нет уж, – замотал головой Копырин. – С вами хорошо, а дома все ж таки лучше. Она у меня, старуха-то, не злая. Горячая только, поорет маленько и отойдет. И стряпает очень вкусно, и чистеха – в руках все горит. Нет, бабка она огневая…
– Тогда живи дома, – разрешил Жеглов.
Заходить к нам в гости Копырин тоже не согласился:
– Какие среди ночи гости? Вот с женой своей помирюсь, налепит она нам вареников, тогда лучше вы ко мне приходите. Завсегда найдется нам о чем потолковать. – И с лязганьем и скрежетом «фердинанд» покатил вниз по Рождественскому бульвару.
Мы постояли на улице еще немного, вдыхая чистый ночной воздух.
– Хороший мужик Копырин, – сказал я.
– Да, – сказал Жеглов и пошел в подъезд.
На кухне сидел Михал Михалыч и читал газету. Он вытянул нам навстречу из панциря свою круглую черепашью голову и сказал:
– Много трудитесь, молодые люди…
– Да и вы бодрствуете, – криво усмехнулся Жеглов.
– Я подумал, что вы придете наверняка голодными, и сварил вам картофеля…
– Это прекрасно, – кивнул Жеглов, а меня почему-то рассмешило, что Михал Михалыч всегда называет нашу дорогую простецкую картоху, картошечку, бульбу разлюбезную строгим словом «картофель».
– Спасибо, Михал Михалыч, – сказал я ему. – Может, выпьете с нами рюмашку?
– Благодарствуйте, – поклонился Михал Михалыч. – Я себе этого давно уже не позволяю.
– От одного стаканчика вам ничего не будет, – заверил Жеглов.
– Безусловно, мне ничего не будет, но вы останетесь без соседа. Если не возражаете, я просто посижу с вами.
Мы пошли к нам в комнату, и
