Новая Россия в постели - Эдуард Тополь

Сережа потом очень смеялся надо мной. Но про наш уговор — ни полслова. Это я сама как-то сблизилась с ним, даже на дачу к нему поехала. А там места просто обалденные! В лесу, в тишине, над речкой и такое построено — я про такие дачи только в книжках читала. Но Сергей ко мне никак не проявляется, не подходит, не обнимает, не трогает даже. И вот я валяюсь на кровати, смотрю телевизор и понимаю, что так не должно быть. А он говорит: «Я не буду с тобой заниматься любовью, пока ты сама этого не захочешь». И такой он во всем. Я приходила к нему на квартиру, а он мог дать мне мишку игрушечного и уйти. И не приходить двое суток. При этом позванивать, что еда в холодильнике. Я стала ревновать его, я знала, что у него есть любовница Лариса. А он говорит: хочешь стать женщиной — приходи ко мне в койку и стань. Но я же ничего не умела, какой у меня опыт? Даже когда я к нему легла, я только тыкалась по его телу, и все. И вызывала у него смех. Он лежит, руки за голову забросил и смотрит на меня, как на сцене. А я с его членом экспериментирую. Даже когда он возбуждался, я не понимала, что с ним делать. А Сергей видит мои усилия и умирает от смеха. Я вскакиваю и убегаю, чуть не плача. Но ему и это смешно, он говорит: если не хочешь, ничего не будет. И так продолжалось какое-то время — он со мной просто развлекался, а я, как дура, со своими комплексами боролась. И поняла, что никто, кроме меня, этого не сделает. Зато когда у меня наконец все получилось, он сказал: молоток, классно у тебя все вышло! И даже попытался меня поцеловать. А я… у меня же мамино воспитание — я максималистка, у меня страсть к совершенству: в школе отличница, в институте на всех научных конференциях выступаю, мне преподаватели еще до сессии по всем предметам пятерки ставят! И тут то же самое — началось с того, что Сергей меня дрессировал просто ради своего развлечения и смеха, а кончилось тем, что он без меня уже просто дня не мог прожить. Потому что я уже знала, как и что он чувствует и как нужно сделать, чтобы он меня хвалил. И выдумывала такие вещи, которые ни он, ни его Лариса не делали. То есть я могу сказать, что в сексуальной области я все постигла сама, самообразованием. Или, если хотите, сама себя развратила. Потому что аппетит, как известно, приходит во время еды. Особенно в этом деле.

Но сейчас я должна отвлечься от моей сексуальной биографии и рассказать про наркотики. Потому что иначе вы не поймете, каким образом я в вашей операционной в кому брякнулась.

Это было после второго курса, мне было 19 лет. Сессия была, как всегда, в июне, но я экзаменов не сдавала, мне, как я вам уже сказала, все зачеты автоматом ставили. После 15 мая я могла вообще не появляться в институте, мне все сокурсники завидовали. А в это время у моих родителей были безумно сложные отношения, я им явно мешала и понимала, что мне нужно изолироваться, исчезнуть. К тому же у меня начались проблемы с Ларисой, которая меня к Сергею приревновала, она за мной по Подгорску с ножом бегала. Я от нее у брата пряталась, а потом уехала к бабушке в Питер. Сначала с мамой — она меня туда отвезла и прожила там две недели, А я за эти две недели успела влюбиться в одного мальчика, он был очень красивенький мулатик — смесь папы-француза и мамы-эфиопки. Он говорил по-французски, по-английски и, наверно, по-эфиопски, а в Питере, в ЛГУ, он учил русский. Я с ним на Невском познакомилась, он мне сделал предложение, и я пригласила его домой, к бабушке. Он пришел красивый, в костюме, с цветами. У мамы стало плохо с сердцем. «Мало с нас папы-алкоголика, так еще негров не хватает в нашей семье!» Я понимала, почему она так сказала. Они с бабушкой собирались выдать меня замуж за одного богатого поляка Криштофера, мама считала, что я с ним буду счастлива. А тут какой-то эфиоп! Скандал был грандиозный. Она сказала: «Только через мой труп!» И осталась в Питере еще на неделю. Я была очень разочарована в своей маме.

А мы жили на окраине, в многоквартирном доме с большим двором и детской площадкой. У меня были голубые джинсы. И я, проплакав весь вечер — меня же не пустили на Невский, мама сказала: «Гулять только во дворе, если я выгляну в окно и тебя не будет во дворе, ты собираешь чемодан и уезжаешь», — я сижу в песочнице и реву, как последняя идиотка. Лицо красное, два больших хвостика, один бантик зеленый, другой красный, голубые джинсы и сильно обтягивающая кофточка-футболка. И тут ко мне подходит мальчик, на вид ему лет тридцать, высокий, красивый, но ужасно худощав. Он говорит: «Ты что? В песочек играешься?» Да, говорю, играюсь! И он так иронично: «А сколько тебе лет-то?»

Девятнадцать, говорю, в августе будет. Да, говорит, рановато ты в песочек играешь. И сел рядом. Ну, думаю, пристал. А у меня всегда так: когда мне плохо, в моей жизни мужчины появляются. Но он был худой, а я не люблю ни худых, ни толстых. Но думаю: ладно, все равно никого нет, пускай хоть худой посидит. Стали разговаривать. А он оказался очень умный. С такими большими сливовыми глазами, с синяками под ними и вечно поеживался, как будто ему холодно. Я сижу в песочнице и думаю: что же ему так холодно? На улице июнь, на мне только футболка обтягивает мою юную грудь, и мне тепло. А он, бедолага, даже в пиджаке мерзнет. И так мы с ним познакомились, его звали Андреем. Через несколько дней я поняла, что любовь к эфиопу была необдуманным шагом, к тому же мне его эфиопская компания не нравилась, там была одна жирная африканка, толстомордая, с огромной задницей, плечами тяжеловеса и с какими-то дико торчащими волосами. Если бы мама меня пустила с ними гулять, мне пришлось бы с этой уродкой дружить. Поэтому я успокоилась, сказала маме, что эфиоп забыт, и моя мама вздохнула облегченно, позвонила Криштоферу. И вот Криштофер приезжает к нам в гости, ему лет тридцать, он учит меня польскому языку, и мама, успокоившись, уезжает. Но я вижу, что у меня с этим Криштофером ничего не получается, и продолжаю общаться с Андреем. И в день маминого отъезда он приглашает меня к себе домой.

Я поехала к нему просто от скуки. У него оказалась огромная питерская четырехкомнатная квартира. В двух комнатах, была пыль годичная, потому что он в эти комнаты даже не заходил. А в других двух комнатах он жил. Родители у него дипломаты в ООН, живут в Нью-Йорке, а ему какие-то деньги присылают. Хотя он и сам зарабатывал, он занимался наркотиками. И он так изящно одевался — модная рубашка, жилетка, пиджак — что это увеличивало его фигуру, и он был очень стильный, даже хорош собой. Глаза с поволокой, большие и в синеве… Он мне тогда казался безупречным. И безумно ласковым. А голос — я люблю голоса, я могу отдаться за красивый голос. А если хозяин красивого голоса еще обладает хорошим запахом, мне уже не важно, какое у него тело. А у Андрея голос был потрясающий. Он был низкий, хотя и не такой гортанный и глубокий, как у Луи Армстронга, но приближающийся к нему К тому же руки аристократа и такие красивые пальцы — тонкие и длинные, как у лордов. Я до сих пор помню его руки, я таких красивых рук с тех пор не видела.

И вот мы пошли к нему отмечать отъезд моей мамы. Я зашла в квартиру, а там большой коридор и собака — шикарный мастифф неаполитанский. Черная гладкая кожа, огромная голова, большие глаза. Я просто вжалась в стенку.

И в этой квартире я попробовала наркотики. Хотя у меня никогда не было к ним тяги, я это делала от скуки. Люди от скуки либо преступления совершают, либо великие открытия, либо на Памир лезут. А я от скуки полезла в наркотики. Хотя на самом деле для меня что наркотики, что влюбиться — одно и то же. Но я очень благодарна этому периоду — это развило мою чувственность: я входила там в транс, в состояние невменяемости, когда мое сознание не стыковалось с моим телом. Когда, скажем, рука вдруг делалась огромной, а голова маленькой. Я узнала, что такое фантомная боль, когда руку не трогают, а рука болит. Да, я многое познала в области ощущений. Но я не могу сказать, что Андрей сажал меня на иглу, приучал и прочее. Он торговал наркотиками, и они у него были везде — в письменном столе, в шкафу на верхней полочке. Если я хотела, я могла брать что угодно — кокаин, гашиш, героин, ЛСД. Но Андрей и сам не часто кололся, и меня не заставлял. Просто на фоне тех деградирующих девочек-наркоманок, которые у него были, я была для него более интересной, может быть, даже эдаким особым озарением, что ли. А я, пользуясь этим, вдруг заняла совершенно смешную позицию — я стала вести себя, как мать Тереза. Я могла прийти, когда у Андрея сессия наркоманов, и говорить: «Ребята, зачем вы это делаете? Бросьте, вам это не нужно». Я превратилась в какую-то идиотку морализирующую. Помню, например, одну сцену. Я прихожу, а там люди и в воздухе буквально такое кисло-тягучее облако гашиша. А на кухне сидит Вероника, ей пятнадцать лет, и тоже курит. Я говорю: «Зачем ты это делаешь, Вероничка? Смотри, я тоже могу это делать, но не делаю». А она улыбается и говорит: «Ты не знаешь, как это достается. И тебя настолько опекают, что ты никогда этого не узнаешь. Ты можешь прийти и уйти. А я эти вещи отрабатываю. Иногда, бывает, я просыпаюсь, есть нечего мне и не нужно, я себе „ханку“ готовлю в чайной ложке. И после этого еще хуже. Но ты этого никогда в жизни не поймешь, уйди от меня!» А я ходила по квартире и привязывалась к этим нимфеткам-наркоманкам, пыталась их перевоспитывать.