Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

Я укладываю его рядом с собой и обнимаю, пока он окончательно не успокаивается. Он прижимается ко мне, утыкается лицом мне в грудь, как напуганный ребенок. Я уговариваю его рассказать, что ему приснилось. Он долго отказывается; но я продолжаю просить, и наконец он начинает рассказывать.

— Мне снилось, что ты беременна и у тебя должен родиться ребенок, наш с тобой ребенок. Ты была так горда. Прибежала ко мне сказать, что наконец наш союз осуществился, наше Великое Делание завершено. Ты была так восхитительна, Элизабет; от тебя шло золотое сияние. Твое тело стало красиво округлым: налитым и зрелым. Я понял, что наконец ты стала настоящей женщиной. Мы бросились к матушке поделиться новостью; но она не обрадовалась, как мы ожидали. «Элизабет слишком молода, чтобы рожать этого ребенка, — заявила она, — Я его выношу за нее». И в тот же миг по какому-то волшебству ребенок переместился из твоего тела в ее. Она видела наше замешательство и отчаяние, но ее это не тронуло. «Я всегда считала, что ребенок должен быть моим, — объяснила она. — Элизабет не подходит для брака». Трудно передать, что последовало за этим. Беременность оказалась для матушки пыткой. Ее отвратительно разнесло, она чувствовала себя все хуже. Что-то было не так. «Он отравляет меня!» — кричала матушка и взывала ко мне, чтобы я избавил ее от ребенка. Я был в ужасе. Сказал, что не могу. Сказал: «Позволь Элизабет помочь тебе. Она знает, как помогать при беременности». Но матушка повторяла, что это могу сделать только я. Тебя она не подпускала к себе. «Это ты виновата! — вопила она на тебя. — Ты завидуешь мне; цыганское отродье, вот ты кто!» И выгнала тебя из комнаты. Я был в ярости, но не смел перечить ей. Я, как мог, приготовил ее к родам. Обложил подушками и начал раздевать, но слишком неуклюже и медленно. «Скорей!» — не выдержала она, сорвала с себя одежду и осталась передо мной голой, с огромным животом. Это было так противоестественно, что я задрожал от стыда, стоя над ней. Мы ждали, ждали. Родам пора было начаться, но ребенок все не появлялся. Я умолял матушку тужиться сильней, но она не могла и кричала, чтобы я помог ей. «Вытащи его из меня!» — приказала она и широко раскрылась предо мной. Я проник в ее тело, чтобы ухватить ребенка: словно какой-то огромный сосущий зверь проглотил мою руку, — но нащупал лишь что-то шершавое, чешуйчатое, что, извиваясь, ускользнуло от меня глубже в утробу. Матушка начала кричать от боли; я понимал, что должен извлечь это из нее, иначе она наверняка умрет. И наконец, собравши все силы, просунул руки дальше и сумел ухватить и вытащить того, кто был в ней. Но то, что я держал в руках, не было человеческое дитя; существо походило на отвратительную птицу и свирепо оглядывалось вокруг. У него был смертоносный клюв, горящие глаза и хвост, похожий на змеиный, которым оно хлестало по сторонам. Оно остановило свой яростный взгляд на матушке и попыталось было броситься на нее, но я крепко держал его. Наконец оно вырвалось из моих рук и с хриплым криком исчезло в небе. Я обернулся к матушке и онемел от ужаса. Она лежала на кровати: безучастная, серая и неподвижная. Я коснулся ее… и обнаружил, что она обратилась в камень.

Он вновь затрясся от рыданий.

Мне пришло в голову, что Виктор в первый раз заговорил со мной о своих снах. Когда-то он похвалялся тем, что вообще не видит снов и что если такое все же произойдет, то приучит себя выбрасывать их из памяти, как глупые фантазии. Но я не верю, что ему удастся выкинуть из памяти этот сон. Остаток ночи он так и провел — прижимаясь ко мне. Мы с Виктором много лет не делили одну постель — с тех пор, как были детьми. Как мне было бы хорошо оттого, что он со мной, рядом, не будь он так несчастен и испуган. Перед рассветом он забылся беспокойным сном; а когда проснулся, ему стало стыдно своей слабости и он поспешил удалиться.

После этого случая Виктор резко переменился. Или, скорее, произошедшее помогло мне заметить эту перемену, совершившуюся раньше. Позднее, оглядываясь назад, я отчетливо видела, что уже много недель, как интерес Виктора к Деланию остыл. Нетерпеливость, которую я замечала в нем всякий раз, когда наши занятия становились скучны ему, была признаком душевной неудовлетворенности. Некоторое время он стремился подавлять раздраженность и занимался с удвоенным рвением; но ему трудно было пересиливать себя. Что-то в самом его характере восставало против Делания — и, думаю, против меня. В самом начале наших занятий не проходило дня, чтобы мы с Виктором горячо не обсуждали уроков Серафины. Нам не терпелось остаться одним, чтобы обсудить то, что каждый из нас узнал нового для себя. Но шли месяцы, и мы говорили об этом все меньше и меньше. Когда занятия прекращались или переносились на день-другой, Виктор избегал моей компании, предпочитая одиночество; уходил в горы, но меня с собой не звал. Или уединялся в своей комнате, ссылаясь на то. что устал от наших упражнений.

Серафина быстро почувствовала это внутреннее сопротивление в Викторе. Каждый раз, как мы собирались, она всячески старалась щадить его чувства. Ради него она больше времени уделяла грубым веществам, демонстрируя, как они смешиваются, взаимодействуют и при этом чудесным образом меняют свою природу. Она называла это малым деланием, занятием откровенно заурядным; но Виктор проявлял к нему огромный интерес. Он немедленно оборудовал себе небольшую лабораторию в одной из надворных построек. Устроил там печь из кирпича и начал собирать всякого рода перегонные кубы, реторты и разнообразные вещества для опытов. Месье Удар, аптекарь из Лозанны, сам страстный алхимик (хотя и сугубо материалистического толка), оказывал ему в этом большую помощь и даже одолжил древний атанор, приобретенный им в Александрии. Скоро лаборатория Виктора превратилась в место столь смрадное и закопченное, что было очень неприятно бывать там. Но Серафина, поддерживая Виктора в его увлечении, велела нам проводить там больше времени и даже давала Виктору советы по части необходимых инструментов, какие могут понадобиться ему. Хотя Серафина считала опыты с веществами низшей формой Великого Делания, тем не менее она обладала на удивление обширными знаниями о процессах, которые Виктору хотелось исследовать, и это внушало ему огромное уважение к ней.

Целых три лунных цикла — время, которое она намеревалась использовать иначе, — Серафина потратила на то, чтобы открыть нам тайны химического огня.

— Каждый огонь обладает собственной душой, — рассказывала она нам, — и требует, чтобы нему относились с подобающим почтением. Дух огня своенравен, и его нелегко укротить.

Уступая настойчивым просьбам Виктора, она показала нам, как пользоваться сухим огнем и влажным и как усмирять вырвавшееся на свободу пламя. Она учила нас, как создавать жар, применяя черный уголь и антрацит, камфарное масло и нашатырь, древесный уголь и торф. Мы узнавали, что каждый материал горит по-разному. Тис горит жарко, но скоро прогорает, и применяется, когда адепту нужна скорость; у дуба капризный характер и приходится повозиться, чтобы он разгорелся, но уж тогда он ведет себя, как римский солдат, послушный приказу, и горит ровно всю самую долгую ночь. Береза проказлива и часто бывает вредной, так что не годится при тонких процессах, но только при грубой перегонке; лиственница дает огонь Близнецов, веселый, танцующий, который лучше всего подходит для тонкого нагрева; что касается кедра, то он дает жреческое пламя, и адепты приберегают его для священного ритуала. Серафина также учила нас использовать конский навоз, тепло которого ровней и спокойней всего и способно греть самую тонкую субстанцию и столько времени, сколько предписано рецептом. Последним она с большими предосторожностями продемонстрировала яростную селитру, чей взрывной характер стоил многим экспериментаторам потерянных конечностей, а то и жизни. Что до самих химических процессов, то она научила нас молитвам и песнопениям, сопровождающим элементы в их одиссее превращения.