Саблями крещенные - Богдан Сушинский

Дуартье хищно рассмеялся. Только сейчас ему стал по-настоящему понятен замысел графини де Ляфер, а главное, он вновь почувствовал, что они союзники и родственные души. Естественно, что к нему постепенно возвращалась уверенность. Клод Дуартье умел ценить авантюрность мышления и поступков, и сейчас у него появилась еще одна возможность оценить богатую россыпь этих качеств в характере прекрасной парижанки, в которую он конечно же был влюблен, но которой пока конечно же недостоин.

— Я не буду строг в оценке столь коварного замысла баронессы Клавдии, поскольку надеюсь, что кое-что, хоть какие-то крохи с банкирского стола достанутся вам, графиня де Ляфер, ну и конечно же мне, бедному…

— Наконец-то вы заговорили, как подобает графу Артуру де Моле. Признаться, я уже начала было сомневаться: готовы ли вы вообще к столь великодушному способу мышления. А ведь я только потому и пощадила вас, что благоразумно предположила: от живого лжеграфа де Моле все-таки должно быть больше пользы, нежели от мертвого.

— Можете не сомневаться, я готов.

— Тогда чего вы ждете от меня? Пересказа всей той рутины аристократических будней, которые ожидают теперь уже законного барона фон Краузера? Баронесса приобретет Богом посланного ей сына и известную сумму денег, нужную для уплаты долгов. Двадцативосьмилетняя, засидевшаяся во вдовах дочь банкира — мужа-аристократа, а швейцарский банкир и промышленник — зятя барона, ну и вместе с ним — наследника и вес в обществе. Ибо дочь его — уже баронесса, а внук станет бароном. Разве все это не достойно пера Эсхила? Или Софокла? Извините, я одинаково слаба в познании творчества обоих этих трагикомедиантов, поэтому остановим свой выбор на Еврипиде. Уж его-то, совершенно точно, а главное, справедливо, кто-то из не менее великих греков назвал «наиболее трагическим из поэтов». Кажется, Аристотель. Хотя и с его творчеством, увы…

— Тем не менее вы гениальны, графиня. Речь идет не о грешной поэзии.

— Вряд ли я догадаюсь, что скрывается за странным определением «гениальная». Поэтому оставим в покое всю эту весьма сомнительную антику и вернемся к прекрасной прозе нашей с вами жизни.

Будущий барон и ныне здравствующий граф несколько растерянно повертел в руках пакет с письмом. Он ждал, чем графиня завершит его посвящение в бароны. Однако Диана не спешила ни с прощанием, ни с напутствиями.

— Простите, графиня… Я знаю, что мы долго не сможем видеться.

— Считаете, что сможем?… — Диана умела поставить в тупик любого. Ей это удавалось. К тому же делала это мастерски, с блеском.

— Я имел в виду…

— Знаю, что вы имели в виду. Выражайтесь яснее, барон фон… Какое-то время мы с вами действительно не сможем видеться — это совершенно ясно. Что дальше?

— Смогу ли я, уже после того как обрету титул, имения, средства, рассчитывать, что?…

— Вам и так грешно жаловаться, барон фон… он же граф…

Они оба вспомнили ночь, которую провели здесь, в этом замке. Бурную и далеко не безгрешную ночь, после которой добиваться от женщины еще чего-то просто неприлично. И все же будущий зять банкира стоял на своем.

— Смогу ли я тогда рассчитывать, что буду принят в этом замке?…

— Сможете, конечно. Если только посещение Шварценгрюндена не станет вашей главной целью. Ибо главной, — она мельком взглянула в сторону одной и другой двери; оба татарина, которые до сих пор спокойно находились в зале, бесшумно, словно духи, переместились по ту сторону дверей. — …Главной по-прежнему должны оставаться сокровища тамплиеров. Вы хотели возродить орден? Возрождайте его. И пусть те, кто считает себя тайными руководителями ордена, докажут, что они более праведны и являются истинными наследниками славы великого магистра Жака де Моле. Но сразу же подберите людей, которые оказались бы более удачливыми в своем новом набеге на замок Аржиньи, нежели мы с вами.

— Понял, графиня.

— И не вздумайте погрязнуть в банковских счетах и любовных игрищах с двумя баронессами и прочем провинциальном разврате. Как только я обнаружу, что вы отреклись от сокровищ тамплиеров, мать-баронесса тотчас же отречется от бывшего уголовника Клода Дуартье; дочь банкира превратится в фанатичную лесбиянку, каковой она, по существу, уже является, а сам банкир скоропостижно разорится. Что произойдет после всех этих метаморфоз с вами, — мстительно рассмеялась графиня, — представить себе не так уж трудно.

— После всего, что я видел в замке Аржиньи, да, нетрудно.

— И еще… Кажется, вы были бы не прочь как-нибудь навестить замок Шварценгрюнден? Что ж, как только приблизитесь к сокровищам тамплиеров — вы станете самым желанным гостем этого замка. Но если где-нибудь, когда-нибудь, пусть даже на крюке, вбитом в стену замка Аржиньи, вы посмеете, в связи с поисками сокровищ, произнести мое имя… — выдержала графиня убийственно-саркастическую паузу, — то очень скоро убедитесь, что мстить из могилы, а равно, как и мстить мертвым, умеет не только загробная тень великого магистра Жака де Моле.

— Я конечно же предпочту молчание, — возбужденно заверил ее будущий барон, — поскольку убедился…

— Вот и замолчите! — резко прервала его графиня. — Все, барон, все! Кара-Батыр, распорядитесь, чтобы графу де Моле подали коня и открыли перед ним ворота.

9

— Вам все же удалось угомонить их? — недоверчиво покачал головой канцлер. На то умиротворение, которое происходило сейчас в усадьбе местного шляхтича, он смотрел, словно на седьмое чудо света. — Что вы им сказали? Какую такую власть употребили?

— Увы, это была не власть короля. Не говоря уже о власти тайного советника. — О канцлере Коронный Карлик вежливо умолчал. Тут и так все ясно. — Хитрость заключается в том, что осаждать и грабить поместья старались люди полковника Барабаша. Причем умышленно делали это на пути нашего с вами следования, чтобы показать, какой повстанческий разгул творится в здешних краях и как здесь нужна крепкая рука гетмана.

— Езус Мария! Неужели Барабаша? Он что, стремится заставить нас искать в нем «сильную руку»?

— Но мы никак не сможем доказать причастность Барабаша, поскольку действует он через подставных атаманов, — предостерег канцлера от поспешной горячности Коронный Карлик. — И Боже нас упаси затевать об этом разговор с Хмельницким, не говоря уже о самом Барабаше.

— Но казаки признались вам?

— Устами самого атамана, который узрел в этом признании свою собственную выгоду. Впрочем, и без его признаний догадаться было нетрудно.

— Мне уже не раз предоставлялась возможность убедиться, что из всех государственных сановников, кормящихся у королевской казны, вы единственный, кто, в общем-то, оказался на своем месте.