Герцен - Вадим Прокофьев

Уехал осенью 1846 года в пензенское свое имение и Огарев. Белинский и Щепкин еще не возвращались из Крыма. Герцен едет в Петербург хлопотать о снятии с него полицейского надзора. И вот в ноябре 1846 года это свершилось. Теперь можно и в путь. Паспорта на выезд для себя, жены, детей и матери получены. И все же он медлит с отъездом, напоминая больного, которому трудно расставаться со своими недугами. А его недуги — это недуги России, ее беды, боль ее народа. Но разве он уезжает навсегда? У Герцена в мыслях того не было — остаться на Западе. Посмотреть на Запад, убедиться воочию, какова там свобода, о которой так много и так красочно пишут западные историки и публицисты. И обратно домой, в Москву, в Россию, к своему народу, целить его недуги, бороться за его свободу.

Печальными оказались сборы в путешествие, о котором мечтали столько лет. 27 ноября 1846 года умерла Лиза. Умерла, не прожив и года. Наталья Александровна словно окаменела. Нет, она не плакала, не плакала даже на похоронах, но ни хлопоты по поводу предстоящей поездки, ни внимание друзей не могли отвлечь ее от мысли об умершей дочери. Иногда Наталья Александровна повторяла слова, сказанные сразу после возвращения с Новодевичьего кладбища: "А как Лизе-то холодно теперь — и мне холодно без нее".

Татьяна Алексеевна Астракова впоследствии вспоминала, что "отрадно было видеть, что всякая вражда между друзьями смолкла". Это не совсем верно. Астракова видела проявление любви и дружбы к отъезжающим в те дни, когда Герцены уже наносили прощальные визиты. Конечно, в минуты отъезда все старались казаться любящими. Но та же Астракова в тех же воспоминаниях несколькими страницами дальше пишет: "В мужском кружке воспоминание о Герценах было очень горячо, и мне тогда казалось оно совершенно искренно. Впоследствии я убедилась, что искренность была на стороне немногих".

18 января вечером весь круг знакомых Герценов собрался у Грановского. Это был прощальный вечер. Приехали Корши, Кавелины, Мельгунов, Боткин, Редкий, Кетчер с женой, Щепкин, брат Астраковой Сергей, сама Татьяна Алексеевна. И, что особенно порадовало Герцена, Чаадаев. "Странный это был вечер!.. Дамы сидели как-то отдельно, кучками, к тихо, печально разговаривали, мужчины ходили взад и вперед по комнатам, то парами, то сходились вместе, перебрасываясь незначительными фразами, — всем было как-то не по себе, точно съехались на похороны и ждут выноса…" За ужином Герцен поднял первый тост "за старшего из нас, за Чаадаева". Затем Наталья Александровна взяла бокал с шампанским и сказала: "Друзья! Пью в благодарность за вашу дружбу и дай бог, чтобы мы увиделись снова так же горячо любящими друг друга, как расстаемся. Прощайте!.."

На следующий день, 19 января, снова собрались, теперь уже в опустевшем доме Герцена, чтобы усесться в тройки и проводить отбывающих до станции Черная грязь. Кортеж был внушительный. Когда брат Астраково заказывал 15 троек, то ямщики удивились: "Вот так про воды! Да так только царей провожают…" И, как всегда. впереди, квартирмейстером, выехал вездесущий Зонненберг. В зеленом егерском костюме, в папахе и даже с кинжалом за поясом, он был "смешон в своем необыкновенном безобразии". С ним отправили провизию, несколько дюжин шампанского, чтобы еще раз сойтись за столом на станции Черная грязь.

После прощания дома, традиционной минуты молчания сидя, часа в три тронулся санный поезд. А в гостинице при станции их уже дожидались с ужином. И снова шампанское (его не хватило, и пришлось покупать втридорога), слова о любви, дружбе. И, немного захмелевшие, расселись по тройкам, чтобы разъехаться в разные стороны. Разъехаться навсегда. G Герценами за границу уезжали Мария Каспаровна Эрн и Мария Федоровна Корш. До границы их провожали Зонненберг и кормилица трехлетней Таты.

ЧАСТЬ Вторая

1

"…Я отворил старинное, тяжелое окно в Hotel du Rhin, передо мной стояла колонна -

…с куклою чугуннойПод шляпой, с пасмурным челом,С руками, сжатыми крестом.

Итак, я действительно в Париже, не во сне, а наяву: ведь это Вандомская колонна и rue de la Paix. В Париже — едва ли в этом слове звучало для меня меньше, чем в слове "Москва". Об этой минуте я мечтал с детства. Дайте же взглянуть на Hotel de Ville на cafe Foy в Пале-Рояле, где Камиль Демулен сорвал зеленый лист и прикрепил его к шляпе, вместо кокарды, с криком: "a la Bastille!" Дома я не мог остаться; я оделся и пошел бродить зря… искать Бакунина, Сазонова — вот rue St.-Honore, Елисейские поля — все эти имена, сроднившиеся с давних лет… да вот и сам Бакунин… Его я встретил на углу какой-то улицы; он шел с тремя знакомыми и, точно в Москве, проповедовал им что-то, беспрестанно останавливаясь и махая сигареткой. На этот раз проповедь осталась без заключения: я ее перервал и пошел вместе с ним удивлять Сазонова моим приездом. Я был вне себя от радости!" Нетрудно понять радость Герцена. Пария? был для него "великим городом Революции", Парижем 89-го, 93-го года. Городом вне сравнения. "Берлин, Кельн, Брюссель — недурно их посмотреть, но можно обойтись и без этого". Париж совсем иное дело.

Он в Париже? А ведь при получении заграничных паспортов и речи не было о Париже. Просто заграничная поездка в Германию и Италию для лечения жены. Что ж, она начиналась с непозволительного, с точки зрения русского начальства, нарушения… Герцен с улыбкой вспоминает о том, как была получена виза во Францию. Ничего особенного, никаких ухищрений, обманов. Просто в Берлине, в консульстве, его спросили о маршруте, и он сказал: в Милан, но через Париж. И, право, это кратчайший путь!

Этот первый день в Париже длился и следующую ночь. Когда поздно вечером Герцен, веселый, усталый и голодный, вернулся в отель, то застал Наталью Александровну возле расстегнутых баулов, чемоданов, несессеров. Вид у нее был растерянный. Из Москвы до Парижа они добирались два с половиной месяца. И каждый город нашел свои "отложения" в багаже. Буклеты, книги, литографии и даже отдельные номера газет лежали на столах, сползали с пуфиков.

Разъехавшаяся пачка книг… "Кто виноват?". Куда девался один экземпляр? Здесь, за границей, их нужно беречь. Наталья Александровна напомнила, что одну книгу он подарил Юрию Федоровичу Самарину в Риге. Натали смеется… Так ведь это же карикатуры на Николая I! Герцен накупил их целый запас в Кенигсберге. Кажется, именно там, в этом городе, они впервые отдохнули от двенадцатилетних преследований. Карикатуры красовались в витрине книжной лавки. И было много солнца, и был еще снег, но он почему-то не напоминал угрюмые вятские сугробы или снежную пустыню замерзшего Волхова. А забавное приключение? Он так и не признался Наташе в том, что случайный пассажир дилижанса, первый, с которым он беседовал за рубежом, и о чем… "о строгости полиции в России", прощаясь, представился: "из центральной полиции". Шпион!