Кто услышит коноплянку - Виктор Лихачев

- Благословен Бог наш...

Впервые в жизни Воронова присутствовала на панихиде. Вначале она почти не слушала слов, произносимых священником. Больше смотрела на Лизу, на тех, кто входил в комнату. Последней вошла Мещерская. Она встала рядом с Софьей, поздоровавшись с подругой легким прикосновением руки.

Воронова догадывалась и раньше, что Бобровы были усердными прихожанами соседнего храма. Она видела, что Виктор, Ирина, а также две подруги Бобровой, с которыми Софья не была знакома, хорошо знали молитвы, которые читал священник. Потихоньку и Соня стала прислушиваться к тому, что он говорил.

- Боже духов, и всякия плоти, - неспешно, с чувством читал отец Борис, - смерть поправый, и диавола упразднивый, и живот миру твоему даровавый: сам, Господи, упокой душу усопшия рабы твоея Елизаветы, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль, и воздыхание...

Эти слова хоть и не были просты, но постепенно доходили не только до сознания, но и до сердца Софьи. Ей опять вспомнились последние слова девочки: "Для Бога нет живых и мертвых". А священник продолжал:

- Святых лик обрете источник жизни, и дверь райскую, да обрящу и аз путь покаянием, погибшее овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя. Софья не совсем поняла, что означают эти слова и почему священник как бы говорит о себе - "и спаси мя", но с этого момента это было уже и не столь важно для нее: Софья перестала быть просто слушательницей. Незаметно для себя, опять-таки впервые в жизни, в те моменты, когда все крестились, стала креститься и она. Пусть не очень уверенно и умело, как, впрочем, и стоявшая рядом Мещерская, но крестилась.

И вновь вспомнилась Лиза, точнее, ее слова: "Нет, пока не понимаешь... А я понимаю". Что хотела ей сказать девочка? Что стало ей понятным на пороге вечности? Собственно говоря, все эти мысли пронеслись в голове Софьи буквально в доли секунды. И не мысли даже, а словно отблески от них. Сейчас она чувствовала сердцем, и только сердцем. И незаметно для себя повторяла вслед за отцом Борисом:

- Во царствии твоем, егда приидеши, помяни нас, Господи. Блажени нищии духом, яко тех есть царство небесное. Блажени плачущии, яко тии утешатся. Блажени кротцыи, яко тии наследят землю. Блажени алчущии, и жаждущии правды, яко тии насытятся. Блажени милостивии, яко тии помилованы будут. Разбойника Рая Христе жителя, на кресте тебе возопивша, помяни мя, предсодеял еси покаянием его, и мене сподоби недостойного. Блажени чистые сердцем, яко тии Бога узрят. "Чистая сердцем - это про Лизу", - вновь промелькнуло в голове Софьи. Вслед за взмахами кадила в руке священника она сама словно входила в какой-то новый для себя ритм, новое измерение. Сейчас ей уже не надо было ничего объяснять. Священник молился и о Лизе, и о себе, и о каждом стоящем в этой комнате. То же делала и Софья. Она молилась - о Лизе, о себе, о священнике. И Лиза... она, наверное, тоже... молилась. И мысль эта не смутила, не удивила Софью. А когда отец Борис стал читать отрывок из Евангелия, Воронова уже не сомневалась, что маленькая девочка, названая сестренка, тоже слышит эти слова, как слышат их Ира, Виктор, Наташа, Софья Мещерская, как слышит их она, Соня:

- Братие, не хощу вас не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочии не имущии упования. Аще бо веруем, яко Иисус умре и воскресе, тако и Бог умершая о Иисусе, приведет с Ним. Сие бо вам глаголем словом Господним, яко мы живущии оставшии в пришествии Господне, не имамы предварити умерших. Яко сам Господь в повелении во гласе архангелов, и в трубе Божии снидет с небесе, и мертвии о Христе воскреснут первее. Потом же мы, живущии оставшии, купно с ними восхищени будем на облацех, в сретение Господне на воздусе, и тако всегда с Господем будем. Затем пели "Вечную память". Отец Борис сказал несколько слов от себя, сказал просто, но очень сердечно. Впрочем, Софья запомнила только первые слова священника:

- Почти каждый день, братья и сестры, мне приходится исповедовать умирающих, служить панихиды... И скажу вам, что никогда доселе и ни у кого не видел я столько веры, сколько было ее у усопшей Елизаветы... Лизы.

А через час на Митинском кладбище появилась свежая могилка. Вокруг холмика земли были аккуратно поставлены венки. А еще фотография, с которой широко открытыми глазами на мир доверчиво смотрела красивая девочка. А под фотографией подпись: "Боброва Елизавета Викторовна. 1.05.1989 - 21.07.1998 гг."

Глава тридцать пятая

- Йес, йес! Мы сделали их! - кричал какой-то прыщавый подросток. По телевизору шло молодежное шоу. А еще в спальне у Софьи на полную мощь работал магнитофон. Сама она сидела на полу и разбирала рисунки Лизы. Ни музыка, ни телевизор ей были не нужны, но после смерти Бобренка, после той страшной минуты, когда Лиза ушла из жизни, Воронова неожиданно для себя стала бояться тишины. Всякий раз, когда она оставалась одна, когда все стихало вокруг, ей вспоминалась та минута. Вспоминалась - и острая тоска входила в сердце. Конечно, это было наивно - спастись от страхов, окружив себя звуками, телефонными разговорами, погрузившись с головой в дела. О Лизе напоминало все. Будь ее воля, Софья бросила бы сейчас Москву и уехала в Старгород. К тому же смерть Бобренка заставила Софью признаться себе самой в том, что Киреев занимает в ее жизни значительно больше места, чем она думала. Вороновой вдруг захотелось приехать в свой родной город и ждать возвращения Киреева. Больше того, в своих фантазиях она ясно представляла себе такую картину: по грунтовой дороге, резко ведущей вверх на том самом месте, где начинаются первые дома Старгорода, идет усталый путник. Это Киреев. А она, Софья, встречает его в самом центре Старгорода, там, где когда-то стоял Соборный храм города... И он счастлив видеть ее. Но Михаил исчез где-то во глубине России. Даже ближайшие друзья Вороновой не знали, что по ее поручению в Старгород наведывался доверенный человек Софьи. Он привез неутешительные вести: Михаил в Старгороде не появлялся, его сестра и зять обустроили маленький домик на окраине городка, но в нем никто не жил. Исчезла и Юля Селиванова. Какое-то внутреннее чувство подсказывало Софье, что Кира жив. Да и Лиза, маленькая мудрая девочка, ни на секунду это Софья хорошо видела - не сомневалась в том, что ее старший друг жив и по-прежнему идет, как говорила Бобренок, "к себе".

Москва, изрядно опустевшая в эти летние месяцы и еще не успевшая узнать страшного слова "дефолт", все равно раздражала Софью. Раздражала своим беззаботным весельем, бурлеском ночной жизни, неоном площадей и проспектов. Софья понимала, что раздражение это несправедливо, но, что поделать, - ее названая сестренка, необыкновенно светлый человечек, ушла из жизни, а огромный город вокруг нее гулял, танцевал, веселился, совершенно не заметив этого ухода. Схожие чувства, наверное, переживал каждый, кто терял близкого человека. В эти дни Софья часто вспоминала свою первую встречу с Киреевым на дне рождения Аллы Петровой. Теперь она понимала, почему он, смертельно больной, буквально бежал из Москвы. Большие города - равнодушны. В огромном скоплении людей не чувствуется боли отдельно взятого человека... Итак, Софья с радостью уехала бы в Старгород, но она помнила о своем обещании организовать выставку "птичьих работ" Лизы. На следующий день после похорон Ира передала их Соне:

- Возьми, может, пригодятся.

Но по выражению глаз Бобровой Софья поняла, что мама Лизы тоже помнит обещание Вороновой. А еще Ира передала Софье подарки от дочери - ей и Михаилу. Оказывается, Лиза приготовила своим ближайшим друзьям подарки - об этом знала только Ира. Софье девочка подарила маленькую иконку, на которой были изображены Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, а Кирееву предназначался озорной фарфоровый волчонок.

- Ира, почему ты отдаешь его мне? - удивилась Софья.

- Это просьба Лизы. Ты же ее знаешь, то есть помнишь, - поправилась Ира, - особо моя дочь в объяснения не вдавалась. Передай, говорит, Софье - для дяди Миши. Он все поймет. А потом добавила: пусть этот тамбовский волчонок будет ему товарищем.

- Тамбовский волчонок?

- Что-то он, видимо, ей рассказал. Лиза любила его слушать... - Ира замолчала, что-то вспомнив... И вот Софья сидела на полу, окруженная работами Лизы. И чем больше смотрела она на них, тем больше ей нравились картины. Девочка не копировала фотографии птиц из книги. Это были скорее работы-фантазии, в которых красками была передана вся тоска маленькой девочки по той жизни, которая была ей недоступна. Тоска по небу, по просторам полей, прохладе тенистых лесов, журчанию родниковых струй... Не менее интересным для Сони стал и выбор Лизой своих "героев": два пеликана, плавающих по синим водам озера, славка-черноголовка, поющая на кусте цветущего шиповника, коростель, шагающий по луговой траве, погоныш, что-то ищущий среди болотной топи, "прототипы" этих птиц Софье были известны из разговора с Лизой. А вот кто для девочки являлся источником вдохновения, когда она рисовала зарянку и лесного конька, скворца и жаворонка, чибиса, трясогузку и крапивника, - Воронова не знала. Всего было одиннадцать работ. Многое отдала бы Софья, чтобы перед ней лежала сейчас еще одна. Но коноплянку Лиза не успела написать. Хотя... Может, в том, что девочка не смогла этого сделать, был свой смысл, "знак", как сказал бы Киреев, пока ей, Софье, недоступный? Девушка вздохнула и хотела было продолжить работу, но совершенно неожиданно поднялась и подошла к книжному шкафу. Когда-то в ранней юности ей нравилось гадать по книгам - загадать или просто открыть наугад страницу книги. Сейчас ей гадать не хотелось. Видимо, у Софьи возникла потребность облечь свои переживания в символическо-поэтическую форму