Проект «Джейн Остен» - Кэтлин Э. Флинн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она ответила не сразу:
— Полагаю, что мне тоже это непонятно.
— И вы действительно ничего не писали все эти годы?
— Вам Генри так сказал?
— Возможно, я неверно поняла.
— Я писала — возможно ли иначе? Конечно, я перерабатывала и вносила исправления в те три романа. Но преимущественно… — Она осеклась. — Возможно, я потеряла веру в себя. Образ жизни, который я вела в то время, не сочетался с сочинительством, но это слабая отговорка. Мне так хотелось писать, что сердце мое сводило судорогой. — Она умолкла, а затем добавила: — Большую часть написанного я сожгла. Разорительная трата бумаги.
— О, какая жалость, — не сдержавшись, брякнула я. — Несмотря на то что я подозревала нечто подобное, слышать, как вы говорите об этом с таким спокойствием…
— Уверяю вас, огонь тем произведениям только на пользу.
— Но вы ведь не все сожгли?
Повисла долгая пауза, но затем она все же ответила:
— Нет, не все. — Она села. — Пожалуй, на сегодня откровений достаточно, Мэри. Я бы хотела отдохнуть. Вы принесете всем извинения от моего имени?
Мы шли домой — ветер успел улечься, и облака рассеялись, обнажив безудержно сияющие звезды. Я была на взводе после разговора, который только что вела, и после музыкального номера, мысли путались, как моток пряжи, чьего хвоста я никак не могла отыскать.
— Что это за песня? — наконец спросила я; вопрос вроде был простой.
— Она называется «Девица из Огрима»[40].
Я напрягла память — название было знакомое.
— А-а. Это песня из «Мертвых», так ведь? Как сюда затесался Джеймс Джойс? Кто следующий, Сэмюэл Беккет?
— Я впечатлен твоими познаниями.
— «Удивлен» ты хотел сказать.
— Что продолжительное чтение пошло тебе на пользу? Отнюдь, — произнес Лиам с безупречной интонацией доктора Рейвенсвуда, а затем снова обратился в себя. — Я как-то делал об этой песне доклад и заодно выучился ее петь. Обнаружить ее на пианино было все равно что повстречать старого друга. Но зря я ее спел. В романах Джейн музыкальны только мутные типы. Это была ошибка.
— Ошибка? Не уверена. Возможно, теперь они все в тебя повлюбляются, что будет довольно неловко.
— Именно это меня сейчас и тревожит больше всего.
— Лиам!
— Что?
— Спой еще что-нибудь?
Убедившись, что я прошу его всерьез, он запел, кажется, на итальянском, песню, которой я раньше не слышала, и мой взгляд скользнул вверх, к звездам, и все мои тревоги утихли хотя бы на этот недолгий отрезок времени.
Мы всего лишь сосуды. Искусство вечно.
Подойдя к дому, мы остановились, и он умолк. Мы ненадолго застыли у ворот, будто чего-то ждали. У меня возникло острое желание притянуть его к себе и поцеловать. Вместо этого я сказала:
— Давай еще немного погуляем. Так хорошо.
Не ответив, Лиам повернулся, и мы продолжили свой путь дальше. За поворотом к Большому дому аллея уводила в поля, разделенные живой изгородью; я имела обыкновение прогуливаться здесь зимой, но в последнее время постоянно была занята делами по хозяйству.
— Почему ты не сказал, что умеешь петь? — спросила я, в очередной раз осознав, что это совсем не тот вопрос, который мне хотелось задать. Тогда какой же? Неуловимый, он порхал у кромки моих взбаламученных мыслей. — Господи, да ты даже под нос себе ничего не мурлычешь. А у тебя такой красивый голос! Как же я завидую тем, кто умеет петь.
— Возможно, поэтому и не пою. Не хочу, чтобы тебя изъела зависть, — объяснил он.
— Настоящий джентльмен.
— О чем вы говорили там, наверху?
— О многом.
— Об «Уотсонах»?
— Я почти завела о них речь, но тут она меня выставила. — Я вкратце обрисовала ему содержание нашей беседы и добавила: — Тебе бы явно удалось ее разговорить.
— Вот уж не знаю.
Некоторое время мы шли в молчании, прислушиваясь к редким шорохам и шелесту, к звукам, производимым самой ночью. Я почти не разбирала дороги, но чувствовала себя уверенно; казалось, будто зрением обладали не только мои глаза, но все мое тело. У меня возникло чувство, неотвязное, но и не навязчивое, осязания тьмы вокруг: я ощущала касание воздуха к коже, земли — к своим полусапожкам. Только я решила поделиться этим странным ощущением с Лиамом, как он заговорил:
— Я хотел попросить прощения за кое-что. Меня мучает совесть.
— За что?
Мы все шли и шли, и он наконец пробормотал:
— За ту ночь в «Ангеле».
— О-о. — Я изобразила смешок. — Ты все еще думаешь об этом?
— А ты будто нет, — бросил он в ответ, снова обретя дар речи. — Посмотри мне в глаза и скажи, что сама не думаешь. Об этом.
Было слишком темно, чтобы смотреть ему в глаза.
— Иногда. — То есть часто — вот что я имела в виду. — Не стоит извиняться. Нет закона, обязывающего человека трахнуть тебя только потому, что ты хочешь трахнуть его. — Я услышала, как Лиам резко втянул воздух; его ужаснул выбранный мной глагол? Я понадеялась, что так и было. — Хотелось бы узнать, почему ты… Хотя честно? Мне не обязательно это знать. Люди — существа сложные. Полные противоречий. — Особенно такие, как ты, хотелось добавить мне, но я сдержалась: это было бы некрасиво и не факт, что правда, и больше того, я рисковала выдать слишком многое. Что было опасно, ибо мы находились одни в полной тьме и в кои-то веки могли не бояться, что нас услышат.
— Значит, ты меня никогда не простишь.
— Что? Не льсти себе. Неужели ты думаешь, что для меня… это так важно? — И все же тон меня выдал. Как ему удалось вывести меня на откровенность? Какое-то словесное айкидо. — Если ты хочешь прощения, оно твое.
Чуть помолчав, он сказал:
— Вообще-то я хочу не этого.
Сердце запрыгало у меня в груди, но я решила, что не буду облегчать ему задачу. По крайней мере не настолько.
— А чего же тогда?
Мы остановились. Лиам развернулся ко мне лицом — белесый силуэт в темноте. Поколебавшись, он поддел мой подбородок, потянул к себе. Ненадолго задумавшись — или подождав, не остановлю ли я его, — он поцеловал меня — сперва нерешительно, затем с большей уверенностью. Губы у него были упругие, дыхание отдавало чаем. Я чувствовала запах его кожи: пот, мыло и терпкий аромат садовой земли. Он зарылся лицом мне в шею и застонал, а затем, обхватив меня, провел руками вдоль спины и задержал их там, где заканчивался корсет.
— Прости, я не могу сдерживаться, я схожу с ума. Я безумец, — прошептал он мне в шею. — Я больше не могу, я должен объясниться. Зная, что ты там… в двух шагах по коридору…
— Можешь не объясняться, —