У родного очага - Дибаш Каинчин

Сунера такая злость берет на Эпишке за то, что тот не хочет погонять лошадь! Он плюется, смотрит в сторону и не слушает этого старого брехуна. Тут они выезжают на грунтовую дорогу и в сплошном грохоте телеги голос Эпишке вовсе растворяется.

Сунер сидит на корточках в углу ящика, навалившись грудью на деревянный борт. При каждом толчке края борта больно бьют его по ребрам. Телегу так трясет, что Сунер стискивает зубы, чтобы ненароком не прикусить кончик языка.

— Откуда тебе, парень, знать, что такое жизнь? — не унимается Эпишке. — Какова она? Вот я скажу...

«Странный он, этот Эпишке, — устало думает Сунер. — И вправду, что за человек?»

Дом у Эпишке полон ребятишек. У него их, однако, с десяток. Многие уже учатся: один здесь, в деревне, другие — в городе. А кормит, одевает и обувает всю эту ораву один Эпишке. Как это ему удается, в голове не укладывается. Но как бы то ни было, факт остается фактом: работает в семье один Эпишке. О проделках и похождениях его ходят в деревне легенды.

Как-то является он в контору к председателю колхоза. На лице у Эпишке такая радость, такое счастье, что и председатель не выдерживает, тоже улыбается. А Эпишке говорит: «Ну, башлык, жена опять нас обрадовала. Принесла еще одного маленького колхозника. Придется, выдать барана по такому случаю. Как?» Председатель разводит руками: раз такой случай, не выписать барана никак нельзя. Как ни посмотри — действительная прибыль колхозу! А через некоторое время выясняется, что с подобной просьбой Эпишке обращался к председателю в этом году уже в третий раз! Тому, вконец замороченному делами, и в голову не пришло подсчитать, какой срок от рождения очередного ребенка у жены Эпишке прошел до появления следующего. Как только это выяснилось, хохот стоял на всю деревню. Но больше удивляло другое: как это сам Эпишке не раскрыл рта раньше. «От этого он наверное, мучился больше — смеялись люди. — Барана то ел не с радостью!»

А вот другая история. Примчался раз Эпишке к председателю прямо на неоседланной лошади. Тот стоял на крыльце, отдавал распоряжение. «Эй, эй, башлык! — кричит Эпишке. — Скажи мне сразу: что колхозу дороже — три рубля или жизнь колхозника Эпишке?» — «Да что случилось?» — удивляется председатель. «Число какое сегодня, не знаешь? — спрашивает Эпишке и достает огромные карманные часы. — Сегодня десятое марта. И уже десять часов утра. О, кудай, башлык! В этот день и в этот час ваш Эпишке вышел на фронте из окружения, чтобы снова сражаться за родину. А ведь это все равно, что родиться заново, а, председатель?» Председатель хохочет от всей души, и, конечно же, три рубля из кармана башлыка перекочевывают в грязный кулак Эпишке. Тот бьет коня босыми пятками, кричит: «Впе-ре-од!» — и во весь дух чешет к магазину. А на другой день по деревне катится еще одна новость: «Эпишке-то, слышали? Отчудил, окаянный! Со слезами на глазах выпросил десятку у старухи Тозулай — до годового расчета. Купил три пол-литра и давай сбивать парней, айда, мол, выпьем за мое спасение. Тем что, рады стараться. Идут они с Эпишке и все допытываются про его бои, про окружение. Как, да как, да отчего? А навстречу как раз трактор. Кемирчек едет. Эпишке орет: «Как, спрашиваете? Смотрите сюда, парни!» Кидается за бревно, лежащее у дороги, и, когда Кемирчек подъезжает поближе, Эпишке — бац, бац, бац! — все три поллитровки невыпитые — ему под гусеницы. И встает подбоченившись. «Вот так, парни, Эпишке подрывал танки у немцев!..»

Сунер, очнувшись, вздрагивает. Это Эпишке спрыгнул с телеги. Оказывается, они добрались до речушки и стоят у брода.

— Слазь, парень, — говорит Эпишке, разнуздывая лошадь и отпуская чересседельник. — Лошадь тоже устала. Нас двоих не вытянет. Гляди, какая грязь.

Сунер нехотя покидает телегу и направляется к речке. Рядом с бродом проложены по воде две жердины. А дальше идет настоящее болото, изрытое до невозможности тракторами и машинами.

Сунер прыгает по хлюпающим под ногами кочкам, стараясь выбрать какую повыше, но промахивается и тычется лицом вперед, зачерпывая полные сапоги холодной грязной воды. Руки уходят в маслянистую жижу почти по локоть. Дальнейший путь он преодолевает, уже не разбирая дороги, кляня все и вся на белом, свете, а прежде всего Эпишке с его лошадью и телегой.

Выйдя на сухое место, Сунер снимает сапоги и вытряхивает из них воду. От сырости и холода у него зуб на зуб не попадает. Наконец подъезжает Эпишке, невозмутимо восседающий на облучке и посасывающий трубочку. Тут только Сунер соображает, что этот бородатый болтливый мужичонка потехи ради отправил его через грязь, а сам преспокойно переехал ее на своем «усталом» коне. Сунер во все глаза смотрит на Эпишке, а тот, не глядя, легонько треплет лошадь по крупу и подбирает вожжи. Едва сдерживая слезы, Сунер лезет в телегу.

Но вот они добираются до деревни. И снова Эпишке что-то мудрит.

Он натягивает вожжи.

— Вот что, парень. Ты еще молодой, тебе все нипочем. А мне нужно лошадь расхомутать да еще отвести на конюшню. Так что валяй, двигай!

— Сунер, потеряв дар речи от возмущения, стоит в нерешительности, а Эпишке, словно утратив к нему всякий интерес, принимается распрягать лошадь. Ему что — он уже дома. Делать нечего, Сунер скорым шагом отправляется на своих двоих.

Село у них большое, растянулось далеко. Сунеру нужно протопать еще не меньше двух километров. На улицах — пусто и тихо. В редких избах тускло светятся окошки. А на полях, облегающих со всех сторон деревни, движутся цепи ярких огней: трактористы наверстывают то, что не успели сделать по осени, — пашут круглые сутки напролет.

Боясь, что рассветет прежде, чем он доберется до постели, Сунер припускает бегом.

Вот перед ним засветилось маленькое — с ладошку — оконце избушки. Мать, наверное, заждалась его с поля. Наварила чего-нибудь...

В давние времена, когда люди только селились здесь, дома в деревне ставили как попало, кому где понравилось. Уже после войны стали переносить избы в улицу, наводить порядок. А избушка матери Сунера так и осталась на прежнем месте, попав за ограду усадьбы Йорыша Кыпчакова. Йорыш порою не знает, на чем и злость сорвать, но, поскольку с матерью они одного рода, прямо в глаза ей недовольство не высказывает.

Для сельсовета сунеровская избушка тоже, как соринка в глазу, но ни у кого недостает духу приказать старой вдове, чтобы она взялась переносить свой домишко.

Сунер легко перешагивает через низкое, из трех жердин, прясло и с отчего-то вдруг забившимся сердцем тянет да себя ручку. Дверь закрыта на крючок.

— Мам! Мама, — тихо зовет Сунер.

И тут же по полу шлепают босые ноги, стучит крючок, и в дверях показывается обрадованное лицо матери.

— Ты, сынок? Ох, заждалась тебя. Знаешь, раздевайся тут. Я тебе сейчас табуретку принесу.

Она глядит на него и всплескивает рукам и.

— Ба-таа! Что это у тебя с лицом?!

При свете лампы Сунер и сам расстраивается: фуфайка и брюки порваны, все в пыли и грязи.

— Ничего, сынок, — утешает его мать. — Что поделаешь? Работа у тебя такая. Кушать будешь?

— Нет. Ничего не надо. Воды бы только...

Дома — после улицы — уютно и тепло. Сунер впадает в какое-то горячечное забытье: комната будто плывет куда-то, глаза слипаются. Он через силу выпивает чашку чая и валится на постель. Сон не сразу берет его. Он лежит и слушает, как мать убирает со стола, гремит железной заслонкой, заталкивая в печурку дрова. Потом она подходит к нему.

— Ах ты мой худенький, рыженький, — шепчет мать, не догадываясь, что Сунер не спит. Она чем-то укутывает его ноги, бормоча себе под нос, и пристраивается рядом, на полу, под овчинным полушубком.

На улице звонко голосят петухи.

Сунер чувствует, как неуемная усталость придавливает его к постели; ни ногой, ни рукой невозможно шевельнуть, и ему почему-то хочется плакать. В ушах как бы вдалеке шелестит и шелестит гул мотора и лязг сеялок; перед глазами крутится пыльная земля; кровать мерно покачивается, будто бы Сунер все едет и едет на сеялке...

— Э-э, парень! Разве можно так долго спать? Пора! Пора!

Сунер с трудом разлепляет веки. В дверях, прогибаясь под низкой притолокой, громоздится Бёксе. Его темное широкое лицо ласково и добродушно, покрасневшие глаза под мохнатыми бровями смотрят на Сунера тепло, улыбчиво.

— Да, парень! Рабочий человек давно уже на ногах.

Сунер поспешно вскакивает, натягивает рубашку, уже заштопанные матерью брюки.

— Садись, Бёксе, — приглашает мать, снимая с железной печурки пузатый зеленый чайник. — Выпей с нами чаю.

— Нет, нет, — отказывается, Бёксе. — Уже отчаевничал. Вот прикурить — это другое дело...

Он примащивается на лавку, вынимает кисет.

Никелированная кровать да стол, между ними большой, обитый жестью сундук, деревянная полка для посуды на стене — вот и все убранство избушки Сунера с матерью. Посередине — железная печурка. Правда, в углу высится белая глинобитная печь для выпечки хлеба, но с тех пор, как хлеб стали продавать в магазине, она только место занимает и в без того крохотной избушке. Вторую кровать уже не поставишь — некуда. Поэтому мать Сунера обычно спит на полу.