Побратимы меча - Тим Северин

Мой названый брат отозвался на сообщение о смерти Снорри Годи мрачно.

— Вот, исчезла моя последняя надежда обрести справедливость, — сказал он мне, когда мы сидели на нашем любимом месте на краю утеса. — Я знаю, Снорри отказался вынести мое дело на Альтинг, когда мы вернулись в Исландию, и ты пошел к нему и говорил в мою пользу. Но пока Снорри был жив, я лелеял тайную надежду, что он еще передумает. В конце концов, я сохранил жизнь его сыну Тородду, когда тот хотел убить меня и тем заслужить благоволение отца. А теперь все уже в прошлом. Снорри был единственным человеком в Исландии, столь прославленным знатоком закона, что мог бы отменить приговор о вечном изгнании.

После недолгого молчания Греттир обратил ко мне свое лицо и сказал серьезно:

— Торгильс, я хочу, чтобы ты мне кое-что обещал: я хочу, чтобы ты дал мне слово, что проживешь свою жизнь как-нибудь необыкновенно. Коль скоро жизнь мою оборвет вражеская рука, я не желаю, чтобы ты без толку оплакивал меня.

Я желаю, чтобы ты ушел в мир и совершил то, что мне не позволила сделать моя злая доля. Представь себе, что мой фильги, мой дух, прилепился к тебе, моему названому брату, и находится у твоего плеча, всегда с тобой, видя то, что видишь ты, испытывая то, что испытываешь ты. Человеку должно в жизни познать свои возможности и осуществить их. Не как я, загнанный в угол на этот остров и прославившийся тем, что я выжил перед лицом своих бедствий.

Пока Греттир говорил, я вспомнил. Я вспомнил тот день, когда мы с Греттиром покидали Норвегию, и единоутробный брат Греттира Торстейн Дромунд сказал на прощание, что клянется отомстить за смерть Греттира, если того убьют несправедливо. Теперь, сидя на вершине утеса на Дрангее, Греттир требовал большего. Он просил меня продолжать свою жизнь за него, в память о нашем побратимстве. А за этой просьбой стояло то, о чем мы, не говоря, оба знали: ни Греттир, ни я не предполагали, что он проживет все двадцать лет своего изгнанничества и доживет до истечения срока приговора, вынесенного ему.

Этот разговор произвел на меня замечательное впечатление. Жизнь на Дрангее стала для меня иной. Прежде будущее угнетало меня, я страшился того, чем может закончиться для Греттира бесконечная, по видимости, череда его бед. А тут я понял, что следует радоваться времени, которое нам суждено быть вместе. Да и смена времени года способствовала переменам во мне. Наступило короткое исландское лето, изгнав из памяти промозглую и тоскливую зиму. На моих глазах превращался этот крошечный пустынный остров в место, полное жизни и движения. То были птицы. Они прилетали тысячами, может статься, из тех далеких стран, о которых мечтал Греттир. Прибывали стая за стаей, пока небо не заполнилось их крыльями, и неумолчное курлыканье и крики смешались со звуками моря и ветра. Они прилетели выводить птенцов, устраивались на уступах, в расщелинах, на голых камнях утесов, покуда не осталось ни единого места размером с ладонь, не занятого какой-нибудь морской птицей, хлопотливо строящей новое гнездо или подновляющей старое. Даже в Гренландии я не видывал такого количества морских птиц, собравшихся вместе. Их помет стекал по поверхности утесов, как воск со свечи, неровно горящей на сквозняке, и все вокруг было полно движения, трепета и полета. Конечно, мы собирали их яйца, но от этого их не убывало. В этом деле Греттир был незаменим. Только он с его силищей мог спустить Иллуги на веревке с края утеса, и младший брат Силача без труда собирал птичьи яйца, пока разъяренные чайки били крыльями над его головой, а те, что сидели на гнездах, выблевывали прямо в лицо вору зеленую слизь из глоток. Наверное, самым ярким моментом в моих отношениях с Греттиром был тот, когда он, обернувшись ко мне, спросил, не хочу ли я спуститься на веревке в пропасть, и я согласился. Так вот, пока я болтался там, высоко над морем, крутясь в пустоте, и только сила моего названого брата не давала мне обрушиться в смерть, как Херингу, я по-настоящему почувствовал и понял, что это значит — вера в другого.

Так шли недели лета: внезапные ливни перемежались чарами сверкающего солнечного света, когда мы стояли на вершинах утеса и смотрели на китов, бороздящих вокруг острова; или следили, как вечерняя белая дымка расползается по высоким пустошам большой земли. Иногда я уходил один в небольшую лощину на самом краю пропасти и, лежа в траве без мыслей и глядя вдаль чрез бездну, воображал, что больше не прикасаюсь к твердой земле. Я надеялся добиться чего-то такого, о чем мне давно рассказывали мои наставники в волхвованье, — полета духа. Как птенец, впервые ставший на крыло, я хотел послать мой дух через море и дальние горы, прочь из плоти. На краткие мгновения мне это удавалось. Земля подо мной исчезала, и я ощущал дуновение ветра на лице и видел землю далеко внизу. Я видел мельком густые леса, белое пространство и чувствовал пронзительный холод. Потом, как оперившийся птенец, который со страху возвращается обратно на ветку, мой дух возвращался туда, где я лежал, и дуновение воздуха на моих щеках часто оказывалось не более чем поднявшимся ветерком.

И вот в эту приятную жизнь внезапно вторгся неописуемый ужас. День был ясный и свежий, поверхность Скагафьорда была того глубоко темно-синего цвета, в который можно было всматриваться вечно. Мы с Греттиром отправились на то место, где гнездились тьмы и тьмы маленьких черных и белых морских птиц. Они то и дело прилетали к гнездам с рядами крошечных рыбок, торчащих в их радужных клювах. Когда они скользили низко над утесом, оседлав восходящие потоки воздуха, мы вставали из засады и плетеными сетями на палках ловили их, прижимали к земле и ломали им шеи. Их темные коричневые тушки, копченные над нашим очагом, были восхитительно вкусны, нечто среднее между ягнячьей печенью и самой лучшей олениной. Мы уже изловили сетью около дюжины птиц, когда услышали крик Иллуги, что по фьорду к нам направляется маленькая лодка. Мы собрались на краю утеса. В приближающейся лодчонке на веслах сидел один-единственный человек. Вскоре мы различили: на веслах сидел Торбьерн Крючок.

— Интересно, что ему нужно на этот раз, — сказал Греттир.

— Вряд ли он едет, чтобы с нами договориться, — заметил Иллуги. — Теперь-то он уж знает, что нас отсюда не вытуришь, что бы он ни предложил, будь то угрозы или плата.

Я тоже смотрел на лодку, и по мере того как она подходила ближе, мне становилось все более не по себе. Меня прохватило холодом, ознобнои тошнотой. Поначалу я думал, что так на мне сказалось мое недоверие к Торбьерну Крючку. Я знал, что больше всех прочих Греттиру следует опасаться именно этого человека. Но когда лодчонка подошла ближе, я понял, что это — нечто иное, нечто более могущественное и зловещее. Я покрылся холодным потом и почувствовал, как волосы у меня на затылке встали дыбом. Это казалось смешным. Всего лишь лодка, плывущая по ласковому летнему морю, а в ней всего лишь злонравный хуторянин, который не никак мог бы взобраться на утесы. Никакой угрозы в этом просто не могло быть.