Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

Встал председатель, безусый, безбородый и беспартийный солдат с лицом скопца и с родинкой на подбородке, из которой торчали три длинных волоса.

— Товарищи! Товарищи! Сейчас слово будет представителю от Московского комитета большевиков. Но прежде чем дать слово предыдущему оратору, прошу вас, товарищи, быть вообще организованными. Кто что имеет, какое мнение или что — выходи сюда и скажи, нечего галдеть. Эй, вы там, товарищи, у окна, вам говорят, не галдите. А сичас товарищ обскажет нам все дело в продовольственном смысле…

Андронников не особенно громко, но твердо начал:

— Скажу вам просто, товарищи, что насчет обмундирования и продовольствия вы правы. Хлеба и всего прочего у нас нет. Нет у нас — и нечего вам дать. Что же выходит? Предположим, что мы бы вас распустили по домам, так разве от этого прибавился бы в стране хоть один сапог? Вы говорите — хлеба. Да ведь вы сами крестьяне, ну-ка, тряхни головой каждый из вас, подвозят ли мужички хлеб к ссыпным пунктам, как полагается?.. А где везут, есть ли вагоны, чтобы доставить к центру?

Андронников забрасывал собрание вопросами и сам же на них отвечал. И мало-помалу перешел на прямые упреки собранию, даже нападал на крикунов. Так как Андронников со вчерашнего дня ничего не ел, то голос его был особенно звонкий и отчетливый.

Бертеньев и Резников сидели в глубине сцены. Бертеньев до особой, садической сладости любил созерцать человеческую глупость, особенно когда она яркая, неприкрытая, не глупость, а дурость. Поэтому он с жадностью наблюдал Резникова, ожидая момента, нельзя ли вцепиться в его дурость каким-нибудь замечанием или вопросом?

— Как вы думаете, — спросил он наконец Резникова, — что выйдет из этой истории? — и указал на кочковатое поле солдатских голов.

— Черт ее знает. Во всяком случае ухо надо держать востро.

— А мне, кажется, ерунда.

— Наверное. Черт ее знает. Вероятно, ерунда.

Бертеньев слегка закусил губу, и на левой щеке его засверкала ямочка смеха.

Между тем Андронников уже при полной тишине собравшихся рисовал картину хозяйственной безвыходности до тех пор, пока на Советскую Россию будут нападать и пока красноармейцы, вместо единодушной безоговорочной поддержки, будут галдеть.

— Мы, большевики-коммунисты, ставку делаем всегда на массы. Пусть масса скажет, что надо. Если нужна другая власть, — пожалуйте сюда и говорите начистую: «Долой, дескать, Советскую власть».

И остановился. Солдатские головы закачались, как от ветра, и лица бородатые стали мрачнее туч…

— Да мы не насчет власти, а насчет сапог… — загуторили слегка солдаты.

— Мы не против Советской власти…

— Вестимо — Советскую власть надо… Зачем нам буржуев?.. Довольно…

— А ежели Советскую власть надо, — подхватил Андронников, — так поддерживать ее надо, жизнь за нее отдавать надо, а не галдеть, совсем напротив…

И опять пошел засыпать упреками.

Андронников вставил в оправу своих простых слов все недовольство солдатской массы, взял это недовольство, приподнял, показал всем, объединил всех и, объединивши, как опытный кормчий, повернул это недовольство в другую сторону, в сторону врагов революции. Он доказал, что разрешение всех тяжелых вопросов лежит в победоносном окончании гражданской войны.

Резников  в о з р а ж а л, а Андронников  н а п р а в л я л.

— Пишите, пишите скорее резолюцию, — толкнул Бертеньев Резникова в бок, раскрывая одновременно перед ним портсигар с тонкими желтыми папиросами.

— Ах, да, совершенно верно.

Резников достал свою «полевую книжку» и начал:

«Принимая во внимание…» — задумался.

— Не так, это шаблонно, — шептал Бертеньев, сверкая бесовской улыбкой. И ямка на левой щеке, — пишите иначе: «Заслушав доклад военного комиссара… тов. Резникова…», это обязательно надо, по крайней мере, завтра увидите себя в «Правде» на задней странице.

— Ну, хорошо, только тогда так: «Заслушав доклад военного комиссара тов. Резникова и содоклад тов. Андронникова, мы…»

— У вас почерк плохой, — заметил Бертеньев, — давайте я буду писать, а вы диктуйте.

И Бертеньев своим классически спокойным, красивым почерком стал нанизывать букву на букву, словно бусу на бусу в старорусском ожерелье.

Едва Бертеньев и Резников закончили резолюцию, как Андронников звонким голосом, бросив в сердца солдат бодрость и уверенность, закончил:

— Да здравствует Советская власть! Смерть Колчаку и эсерам и всем наушникам и спекулянтам.

На сцену вынырнул черномазый и грязный солдат высокого роста с руками длинными, болтавшимися, как две лохматые лопаты, и протрубил, как иерихонская труба:

— Долой контрреволюцию, генералов!

Правую лопату-руку он сжал в кулак и воздел вверх.

— Долой! Ур-ра! — гаркнули красноармейцы, словно камни ломались в горах.

— Товарищи, — начал председатель с бабьим лицом и волосатой родинкой у подбородка, — товарищи, военный комиссар товарищ Резников сичас прочитает нам резолюцию от имени всего собрания.

Резников прочитал.

— Кто «за»? — лес рук.

— Кто «против»? — никого.

— Воздержавшиеся есть?

Кто-то сзади поднял руку, но, увидев, что больше никто не поднимает, быстро спровадил свою руку обратно в гущу толпы.

— Принято единогласно, — заключил председатель.

В этот день Андронников опоздал уже на совещание в Белом зале.

БЕРТЕНЬЕВ

Самсониевский был потрясен своим арестом. В Бутырках он просидел недель пять или шесть. Но даже спустя много времени после освобождения не мог понять, что послужило основанием к его аресту. Если б обвиняли в спекуляции — было бы еще понятно, так как могли его видеть на Смоленском рынке в старых генеральских калошах с разрезами для шпор и в широкой генеральской накидке, ходившего и продававшего серебряный позолоченный портсигар, брюки, сапоги и еще что-то. Раз даже продал последние две золотые монетки. Что же делать, ведь для жизни необходимо пропустить через кишки и желудок хлеб, картошку, морковь и т. п. Кроме того, генерал любил через нос и легкие пропускать табачный дымок. Все это требовало выносить на Смоленский всевозможные вещи.

Однако нет: не в спекуляции обвиняла его Чека, а в политическом заговоре, в сношениях с баронессой де Бот и генералом Алексеевым и в посылке офицеров на Дон к Каледину.

На допросе Самсониевский недоумевал и негодовал.

— Помилуйте, — говорил он, — Каледина я хорошо знаю. Это мой личный злейший враг. Еще в академии мы с ним разошлись. Я считаю его авантюристом. Спросите у Брусилова, он знает о наших отношениях.

Самсониевского допрашивал Бертеньев.

Глядя на седенького сморщенного генерала своими серыми от бессонной мути глазами, Бертеньев думал: «А что, испугать мне этого генерала или нет? Можно изрядно испугать: стоит только сказать ему, что он предан в Чека своим собственным сыном, юнкером-дылдой. Сказать разве? Как-то забегают морщины на его лице!»

Красный, багровеющий закат пробивался узкой полоской через дома Лубянки в окно комнаты Бертеньева. Косой багровый луч, как меч, перерезал синее сукно стола, перегибался и падал в угол, где на полу стояла эмалированная плиточка с надписью: «страховое общество «Якорь». Она обратно откидывала багровый