Новый Мир ( № 8 2004) - Новый Мир Новый Мир

В этом смысле проза Кочергина — только мост, а не новонайденный берег. Один из перволюдей новой литературной земли, он удивляется открывшемуся миру и воссоздает его простыми штрихами наскальных рисунков. Впереди — новое эволюционное движение к сложности, красоте, стилистической гармонии.

Морфология жизни

Дмитрий Притула. Факел. Книга рассказов. СПб., “Инапресс”, 2004, 256 стр.

Казалось бы: сказ, дело известное. От лица малограмотного человека много о жизни не сообщишь (после Гоголя-то, Лескова, Зощенко, Петрушевской). Но, оказывается, очень даже сообщишь, если родился прозаиком и все необходимое при тебе — и безотказная преданность языка, и знание жизни — интимное знание ее тайных пружин, малых винтиков, не заметных глазу, как в механизме старых наручных часов; писатель — именно что, сказал бы Дмитрий Притула, специалист по этим самым винтикам и сцеплениям.

Я давно ждала появления этой книги. Рассказы Дмитрия Притулы печатались в петербургских журналах, и я всегда бывала вознаграждена за внимание к этому имени, далеко не всем известному. Но хорошо знаю, что журнальная публикация — это одно, а книга — совсем другое. И вот наконец — книга.

Главное и ошеломительное впечатление от нее… Но, боюсь, с места в карьер сформулированное, оно может озадачить. Придется начать несколько со стороны, с “анкетных данных”. Книга состоит из коротких рассказов. Во всех соблюдено единство места — пригород Фонарево, вызывающий, между прочим, воспоминание о маркесовском Макондо в романе “Сто лет одиночества”. Время — советское вчерашнее и постсоветское сегодняшнее. Персонажи самые разнообразные: учительница, инженер, фельдшер, врач районной больницы, моряк, студентка, пенсионерка, охранник, продавщица, прапорщик, электрик, бизнесмен, шофер, телефонистка… и т. д. и т. п.

Сюжеты: в очереди за индийским чаем и макаронами завязываются любовные отношения (“Человек из очереди”); симпатичный паренек “любит женщин исключительно старше себя” и привязывается к чужому ребенку (“Денис Ильин”); старуха мать становится заложницей в войне дочери и сына (“Заложница”); отец случайно не убивает своего сына (“Волосан”); сын убивает алкаша отца (“Сыновья”); бизнесмен на концерте убивает виолончелистку (“Брамс. Квартет № 3”); нуждающуюся вдову прочат замуж за богатого старика (“Почти невеста”); под новый год к одинокой женщине привозят на санитарном транспорте парализованного мужа, которого она не видела больше двадцати лет (“Новогодний подарок”); жена продает своего мужа сестре (“История любви”)…

Разнообразие персонажей и сюжетов очевидно. Но (“Но!” — в таких случаях восклицает автор) люди-то, в общем, одинаковы: любят, страдают, стремятся к лучшему, добиваются, отчаиваются, болеют, враждуют, сходятся, расходятся и в связи с этим плачут и смеются одинаково. И выходит, что основные моменты самых разных сюжетов — те, что вызывают у читателя интерес и сочувствие, — совпадают, образуя меж тем мозаичную картину жизни данного места и времени. В маленьком Фонареве разворачивается драма жизни с надеждой, разочарованием, трудом, радостями и болезнями — у всех одинаковыми, только в разных пропорциях отпущенными, уж как кому повезет. Что тут вспоминает филолог? Правильно, как сказал бы Притула, который, постоянно разговаривая с читателем, задает “наводящие вопросы” и сам же на них отвечает, — филолог вспоминает фольклорную волшебную сказку и классическую работу В. Я. Проппа “Морфология сказки”.

Как известно, исследователи фольклора пытались классифицировать сказки по сюжетам и мотивам, а они то совпадали, то отличались; открытие Проппа заключалось в том, что он выделил функции, то есть поступки действующих лиц, определяемые с точки зрения значимости для хода действия. И они оказались не просто похожими, а одними и теми же. Например, антагонист пытается обмануть жертву, чтобы овладеть ее имуществом (подвох), или антагонист наносит одному из членов семьи ущерб (вредительство), или одному из членов семьи чего-либо не хватает (недостача), герой и его антагонист вступают в непосредственную борьбу (борьба) и т. д. Все это — опорные пункты сюжетов, и они повторяются, их немного. “Функций чрезвычайно мало, а персонажей чрезвычайно много, — пишет Пропп. — Этим объясняется двоякое качество волшебной сказки: с одной стороны, ее поразительное многообразие, ее пестрота и красочность, с другой — ее не менее поразительное однообразие, ее повторяемость (курсив мой. — Е. Н. )”. Интересно, что то же можно сказать о самой жизни. Она и пестра, и неожиданна, но в чем-то самом важном трагически или счастливо повторяется. В ней существует некий незыблемый стержень. Только едва ли можно вспомнить такое произведение, которое бы обнажило это “двоякое качество” так красноречиво, как это вышло под одной обложкой у Дмитрия Притулы. Морфология жизни, можно сказать.

И единство места этому послужило, и социальная однородность населения пригорода, и сюжетная сжатость, при которой главные события, образующие судьбу, мелькают с быстротой клипа. Невольно делается упор не на индивидуальность людей и обстоятельств, а на их однотипность. При этом многообразие персонажей и ситуаций тоже выступает. Однотипность и многообразие.

Все функции, говорит исследователь сказки, укладываются в один последовательный рассказ. Вырисовывается стержень сказки, ее морфология. Какой-то восточный мудрец обрисовал человеческую жизнь в трех словах: человек рождается, мучится и умирает. Есть в этой минимизации функций грустный смысл. Так вот, наш прозаик — хотел того или нет — показал при помощи разнообразного жизненного материала костяк бытия, стержень, на который нанизывается человеческая жизнь. “И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет” — на фоне пестроты судеб и их носителей. Взаимоотношения людей, какими бы сложными они ни были, имеют ограниченное число вариантов. И они в Фонареве такие же, как в Англии, Дании или Италии. В одном рассказе фигурируют мужчина и женщина, между которыми возникла любовная связь, в другом — отец и сын, находящиеся в трудных отношениях, в третьем — сын и мать, затем — муж и жена и т. д. И даже квартирный вопрос (специфическая “функция” здешних мест), которого не знали шекспировские герои и который лейтмотивом проходит почти по всем рассказам, — это вопрос человеческих отношений.

“Двоякость” удивительным образом выражается в поэтике прозы Притулы. Нельзя не обратить внимания на то, как вводятся новые сюжетные мотивы, какими необычными средствами. Трудно поверить — почти одними междометиями, неожиданно приобретающими разные смысловые оттенки. Вот наугад взятые из одного рассказа начала абзацев: “Да, деваха. Она откуда-то из провинции приехала…”; “Да, а какая квартира! Там кухня метров на четырнадцать…”; “Да, но Зоя Павловна — женщина неожиданная…”; “Да, Скворцов понравился Зое Павловне…”; “Да, обходительный мужчина…”. Каким разным может быть это “да”! Вот хотя бы с одной страницы: “Это невозможно. Да, невозможно, но есть”. Или чуть ниже: “Несправедливо. Да, несправедливо, но это так”. В первом случае звучит оттенок удивления, и междометие принимает в передаче его живейшее участие; во втором — к горечи примешивается твердость, в интонации звучит жесткость какого-то закона. Прошу читателя поверить мне на слово: интонацию определяет контекст, который по поводу каждого примера привести невозможно. Скажу лишь, что именно междометия являются полномочными представителями эмоции. Вот еще одно “да”: “Вечная память, да!” Совсем другое, правда? Завершающая нота похожа на впадение в тонику.

Несколько рассказов (что характерно для диалога) начинаются с междометия “нет”: “Нет, правда, если в семье все более-менее, не следует дергаться и искать, что получше…” (“Сыновья”); “Нет, правда, странная история…” (“Денис Ильин”); “Нет, чего только люди не выделывают, когда начитаются газет и наслушаются радио” (“Заложница”); “Нет. Надежда не в смысле — все еще может быть хорошо…” (“Надежда и Вася”); “Нет, правда, чего только на свете не бывает” (“История любви”). Все это первые фразы рассказов.

Попробуйте, что-то описывая, начинать каждый абзац с междометия. Сразу почувствуете присутствие собеседника, и не где-нибудь в неизвестном пространстве и отдаленном времени, а тут, рядом, и желание рассказать, убедить, добиться нужной реакции возрастет пропорционально внезапно появившейся близости адресата. Писатель не скрывает, что он состоит в непрерывном диалоге с читателем, не столько повествует, сколько разговаривает с ним. Горячо, отрывисто, со всеми признаками спонтанной речи. Кажется невероятным, что почти каждую мысль он начинает с междометия или союза: да, нет, и, а, но, но нет, ну, ну вот, ну и, так, хотя, значит; значит, так — всё! Особенно запоминается “но” с восклицательным знаком: “Но! Но прожили вместе всего два месяца”; “Но! Когда люди хотят найти выход, они его иной раз находят”. Кажется, даже фольклорные формулы более многочисленны, их варианты более разнообразны.