Тётя Мотя - Майя Кучерская

— Вот и хорошо. А теперь оставь его, забудь, живи дальше без него, он тебя утянет ниже, в топь, ложь, в сумасшествие!

Тишка распрямилась и смотрела на Тетю как-то по-новому — очень спокойно и светло. Точно видела что-то невидимое. Нет, все-таки она была сегодня другой — более уверенной, чем всегда. И свободной.

— Тишка, да что ты говоришь такое! — окончательно проснулась Тетя. — Откуда ты все это взяла? Опять какие-то твои заморочки, уверена. Это ты не видишь, что это заморочки, Тишк. Повторяю еще раз, жизнь широка, кто может да вместит, а кто не может, пусть как может. Пусть барахтаются, разреши нам, главное тут не бить по головам. Береги голову — первое правило кого? Забыла.

— Да, — говорила Тишка, уже поднимаясь и проходя в коридор, время ее вышло. — Прости, наверное, зря я… — быстро закончила она.

И, уже надевая куртку, добавила:

— Маринка, я так и не сказала тебе, знаешь… Борьку-то я прогнала!

— Что? — не поверила Тетя. — Ты прогнала Борьку? И ты молчишь? И так вот на ходу говоришь мне!

Тишка уже обнимала Тетю: «Прости, прости, не могла, страшно всегда разреветься или раскаяться, вдруг ты стала бы меня отговаривать?»

— Я? Отговаривать? Да я счастлива! Я за тебя рада. Когда ж ты его…

— Дня четыре, кажется, назад. Надоело, Маринка, вот и все. Опять у него начался очередной круг, дежурства, постоянно как бешеный, весь пост я терпела, но на Страстной совсем он что-то озверел, я и сказала, чтобы шел себе на все четыре стороны.

— А он? — прошептала Тетя, по-прежнему не веря своим ушам. — Не возражал?

— Ну, я очень твердо сказала, трудно было возразить. Так что пока мы одни живем. И ты не представляешь, как мне все эти дни хорошо. Такой покой в доме, кулич пекли, пасху делали и так потом хорошо встретили с детьми Пасху, — Тишка глядела на нее с мечтательной улыбкой. — Борька, конечно, уже два раза звонил, просился обратно.

— А ты?

— Велела ему еще подумать, — она взглянула на Тетю хитро, весело.

Так вот в чем дело! Вот почему несмотря на то что говорила-то Тишка то же, что и всегда, все-таки что-то новое в ней сегодня пробивалось — она была освободившейся наконец!

— Тишка, ты гигант, молоток, мне всегда казалось, что именно этого тебе и не хватало! — торопилась Тетя.

— Чего этого? — не поняла Тишка, но уже не успевала дослушать. — Прости, договорим еще, опоздаю на электричку, побегу!

Они обнялись уже на пороге, и Тишка ушла с рюкзаком в ночь.

Тетя вернулась в пустую кухню, отколупнула кусочек глазури с шапки кулича — нежный лимонный вкус — пососала и отломила еще — глазурь Тишке всегда особенно удавалась. Тишка сделала еще один шаг к свободе, к независимости от мужа, потому что была на нем зациклена и оттого несчастна, — думала Тетя, начиная мыть посуду, — шаг к свободе и счастью.

Она сумела верно поступить, находясь внутри своей ситуации, — глядеть со стороны и судить о других всегда легче — получается, про них с Мишем она тем более права? И у них действительно не получится? В смысле не получилось. Она вспомнила, как последний раз, когда они выходили из кафе, прочитав ей занятную и забавную лекцию о происхождении ее любимого кетчупа и роли старика Хайнца в создании разных сортов, Миш внезапно сжал ей у выхода руки и произнес, почти задыхаясь: «Ты сокровище», — и уже на улице добавил, совсем заробев: «Я тебя люблю». Как давно уже он этого не говорил. Даже и некстати это было совсем. Но если Тишка все-таки права, и это не та любовь? Не любовь вообще… Потому что не человек с человеком встретились, — тянула Тетя мысль дальше, ополаскивая чашку, — а нужда с нуждой. Не Михаила Львовича Ланина — с таким вот лицом, взглядом, душой — она обнимала, а только функцию, которая восполняла недостающее — внимание, нежность. Не тетку по имени Мотя сжимал он, а резиновую куклу — отлично справлявшуюся с ролью и отдающую то, что не может дать жена… Вот почему они вместе. Жажда и вода, голод и хлеб, похоть и тело — шли-шли и нашли. И не надо себя обманывать. Тишка права. Или все-таки нет? Впрочем, и это неважно, а то, что к какому-то это должно было вырулить финалу, скрываться и лгать вечно было все-таки невозможно.

И как по заказу сразу после разговора с Тишкой началось наваждение, многодневный кошмар. Тете казалось: лицо сползает. Еще немного, и Коля поймет, увидит ясно — из той, кого он полюбил когда-то, из учительницы с ясными глазами она обратилась в потаскушку. Потому что сама-то она чувствовала, знала, даже не заглядывая ни в какое тупое зеркало… лицо сползает. После каждого свидания вершится невидимая работа.

Рот бежит змейкой в левую сторону и вниз, подергивается, дрожит, веки, укушенные развратной жизнью, бухнут, глаза узятся в два злобных месяца, в две буковки С — от слова «старый», сватья баба Бабариха эпохи Сун.

В страхе, захлестывающем и комкающем внутренности (сколько же их! желудок, почки, кишки, печень, селезенка — бултыхающийся субпродукт в мутном пакетике тела), Тетя бежала в ванную, запиралась, жадно глядела в зеркало: нет, все на месте. Рот, нос, глаза, хотя да, действительно слегка припухшие веки, но до китайца еще далеко. И все-таки с временного жилища вот-вот должно было сорвать соломенную крышу, стены карточного домика должны были рухнуть вот-вот — она затаилась и ждала, чутко вслушивалась, только бы не пропустить шелеста надвигающегося ветра и вовремя выскочить наружу.

15 апреля (второй день Пасхи) в восьмом часу вечера прохожие заметили маленького мальчика лет около трех, гулявшего по улицам без всякого присмотра. Малютка был передан в распоряжение постового городового, который и доставил его в управление 2-го участка Рогожской части. Все старания узнать от мальчика, как его зовут и где он живет, были тщетны. Тогда стали осматривать его платье и в кармане пальто нашли лаконическую записку, в которой неизвестные родители просят их не разыскивать, так как им воспитывать ребенка не на что. Мальчик крещен, и зовут его Иваном. К розыску родителей приняты меры.

Глава двенадцатая

Их предпоследнее свидание состоялось у Ланина. Только час они вырвали у жизни, но его хватило, хватило вполне.

Ланин вышел на кухню, поискать что-нибудь попить. Тетя попала к нему в дом впервые и жадно разглядывала залитую солнцем комнату: на запыленных книжных полках теснились статуэтки, фигурки, тролли, рыцари, девушки в белых фартучках, драконы, вазочки, несколько пепельниц, подставки для ручек, картинки, открытки, маленький не работающий фонтан — склад сувенирного хлама. Жалел выбросить? На рабочем столе, тоже заваленном — книгами, бумагами, ручками — с краю приютился лэптоп, на нем, закрытом, лежала книжечка — совсем маленькая, в голубой обложке с замятым уголком — на обложке примостилась тисненная черным нахохлившаяся птичка. Екатерина Витковская. «Лишних нет», — прочитала Тетя.

Она открыла первое стихотворение: «Неслышно ветер бродит в кронах…»

Что это? «…могучих сосен за окном…» Она знала эти стихи. Знала наизусть. Можно было не читать дальше, перевернула страничку: «В теплом свете окон длинных домов мыиз листьев и сена построили дом…» Эти тоже были ей хорошо знакомы.

Взглянула дальше: «За невысоким домом шум проспекта…»[5]

Не может быть. Ланин издает стихи под псевдонимом? Да еще каким-то женским!

Тетя взглянула на форзац: Ленинград, 1988.

Невероятно.

Значит, он написал это почти двадцать лет назад? И теперь вынимал по очереди, к случаю, из кармана и отправлял ей?

Миш уже входил в комнату — нес на подносе рюмки, маленькую коньячную бутылку, пакет сока, крупно нарезанный сыр, рокотал шутливое, коньяк полыхнул янтарем.

Тетя обернулась, заслонила собой стол, спрятала руку с жгущей книжкой за спину. Быстро сунула ее сзади под блузку, под широкую резинку юбки. Ни в коем случае не выяснять, не объяснять! Ланин не заметил ее судорог, опустил поднос на тумбу возле кровати, разливал по рюмкам коньяк и приглашал ее на скромную трапезу.

Так что внимательно она все прочитала уже дома. Большая часть стихотворений и в самом деле была хорошо ей знакома, она читала их в мобильном — хотя в ланинских вариантах женский пол был аккуратно заменен на мужской, незаметно, умело — переводчик! Тем не менее почти все стихи, которые он отправлял ей и которые заставляли ее трепетать, смеяться, обливаться слезами и даже самой (и-ди-от-ка) отвечать на них в рифму, стихи, которые она давно помнила наизусть и из одного суеверного страха — не дай бог забыть! — заносила в тайный файл, хранившийся на рабочем компьютере, подальше от Коли, — все эти стихи принадлежали Екатерине Георгиевне Витковской. Как убедилась Тетя, несколько часов проблуждав в Сети, это была совершенно реальная женщина, жительница Петербурга, синолог — в прошлом выпускница Ленинградского университета, но, как было указано в ее резюме, до Питера два года она проучилась и в московском Институте стран Азии и Африки.