Форс-мажор. Рассказы - Олег Михалевич

Началась оживленная, ограниченная только скоростью работы почты, переписка. Я с увлечением сыпал литературными цитатами, размышлял о превратностях морской и не только жизни, маленькими, но четко выверенными шагами двигался к развитию отношений. Слова в письмах оживали, сталкивались, раскатывались и собирались обратно, кокетничали запятыми и многоточиями, выпячивались возбужденными восклицательными знаками, кололись выпяченными тире, царапались кавычками, прятались за скобками и звучали на разные голоса, сливаясь в почти осязаемые образы.

Конспирацию мы соблюдали полную. Каждое письмо Слава, чтобы не проколоться когда-нибудь на сличении почерка, переписывал слово в слово, и бежал к почтовому ящику. Потом Наташа предложила обменяться фото. Очередное ее послание мы ожидали с особым нетерпением. Но и с опасением. Вдруг мы потратили столько времени на записную уродину! Письмо, в котором прощупывался листок плотного картона, мы открывали вместе. С глянцевой фотографии на нас смотрели широко распахнутые на еще неизведанный мир глаза темноволосой красавицы. Почти точно такой, какой ее рисовало мое воображение. Казалось, с четко очерченных, чуть припухлых губ вот-вот слетят самые важные слова, уже почти слышимые мною в ее рукописных строчках. Внутри меня что-то екнуло. Почему я не писал ей сам от себя?

Разумеется, в ответ Славик послал свое изображение. Даже разорился для этого из более чем скромной курсантской стипендии на поход в парикмахерскую и в фотоателье.

С ситуацией – друг все-таки! – я кое-как смирился, похоронив досаду в самых дальних тайниках души, и переписку продолжил. В наших письмах пошли намеки о взаимных чувствах, и с каждым новым посланием тема эта развивалась, если и не взлетая еще к далекой вершине в вихре любви, то, по меньше мере, уверенно поднимаясь по ней со ступеньки на ступеньку. А сам Славик в разговорах со мной уже всерьез размышлял о серьезных намерениях. И то – когда будущему моряку делать выбор, если не в достаточно долгое пребывание в мореходном училище? Тем более что многие наши сокурсники такой выбор уже сделали, и мы то и дело гуляли на чьих-то свадьбах.

Между тем приближалось время нашей очередной практики. Мы со Славиком получили направление в разные города. Он поехал в Таллин на судно, которое стояло под погрузкой и должно было выйти в море через несколько дней. У его Дульсинеи в это же время случились каникулы между сессиями. О первой встрече договорились в Таллине.

Месяца через два или три мы вновь собрались в училище. Славик с отчетом о встрече с Наташей не спешил, но и деться ему от меня тоже было некуда.

– Зря это все, – сказал он. – Скучная она. Симпатичная, конечно, девчонка, но скучная. Или чужая. Я ее на вокзале встретил, поздоровались, а о чем говорить, не знали. Ну просто ни одной идеи! Походили по городу. Часа два, может. Посидели в кафе. В основном молчали. Потом она попросила проводить ее обратно на вокзал, как раз обратный поезд был, тут же купила билет и уехала в Москву. Вот и все дела.

И все дела?! После моих полугодовых упражнений в эпистолярном жанре! Черт побери, хотелось крикнуть мне. Как можно было не найти что сказать этой классной девчонке, с которой было так интересно вести заочную и далеко не законченную беседу! Да я бы на твоем месте…

Но я был на своем месте. И у меня к тому моменту была своя девушка. А вот эпистолярный жанр на этом иссяк. И исподтишка вкралась еще одна мысль – вдруг и Наташа просто переписывала своим почерком тексты более даровитой подруги?

Ненавижу писать письма.

Легенда

Дедовщины в нашем мореходном училище никогда не было. Но к старшекурсникам мы, начинающие курсанты, относились с уважением. Еще бы – за их плечами походы на учебном паруснике, мореходная практика на всевозможных морях и океанах, жизнь, полная событий и приключений, которые нам, салагам, еще и не снились.

Правда, чем-то выделялись среди них немногие. Одной из наиболее ярких личностей, по моему твердому убеждению, был курсант третьего года обучения Арзамасов.

Самый популярный образ курсанта больше всего соответствовал представлению о гусарах: чисто выбрит и слегка пьян. Быть чисто выбритыми по причине молодости и ежедневных осмотров труда не составляло. Слегка пьяными бывали, наверное, все, но не часто. Хотя одним это удавалось чаще, чем другим. Арзамасов, несомненно, относился к первой категории. Но в этом отношении конкурентов у него было более чем достаточно. Единственным и неповторимым он был в одном – Арзамасов писал стихи.

Дар писать стихи, конечно, не самый уникальный, мало кто не подвизался в молодости на этом поприще. Но Арзамасов делал это воистину вдохновенно, рифмы сыпались из него, как из рога изобилия, и окружающие быстро понимали, что рядом с ними не признанный пока гений, человек будущего, о котором когда-нибудь можно будет с гордостью сказать: «А, Арзамасов, как же, прекрасно его знаю, спали на соседних койках в одном кубрике. А сколько мы выпили вместе!»

Стихи Арзамасова ходили среди курсантов в рукописных списках, писал он исключительно на животрепещущую морскую тему о женщинах, о плотских утехах, и мне до сих пор помнится оттуда что-то вроде:

«Касаться ее так сладко. Кровать заменял нам стол. И я поднимал украдкой Измятый ее подол…»

В курсантских кругах женская тема и вообще была горячей. Считалось, что в далекие прежние времена наш спальный корпус занимал Институт благородных девиц, и это обстоятельство почему-то сильно распаляло воображение скованных суровой морской дисциплиной курсантов. Училище располагалось у парка на бульваре Кронвальда, напротив анатомического корпуса, куда частенько приходили на занятия будущие врачихи. Рядом, на тогдашней Свердлова, а ныне Стрелниеку разместилось женское общежитие текстильного техникума, завести подружку было несложно. В теории. На практике же удавалось это далеко не каждому.

Арзамасов был худым, высоколобым парнем с горящими глазами, и мы искренне верили, что все описанное им в стихах взято из его личного опыта. Тем более что вскоре все подтвердилось достаточно официальными данными.

В высоких кабинетах Министерства морского флота было решено внедрить в учебные заведения военные кафедры. Начальника училища, любимого курсантами высокого красавца и капитана дальнего плавания Акита, заменили на выходца из партийных кругов – низкорослого и одутловатого, с глазами навыкате Клявиныиа. Каждый из нас его искренне ненавидел, а он, в свою очередь, в каждом курсантском неуставном деянии усматривал происки американских империалистов. Восемьсот курсантов выстраивали на плацу перед жилым корпусом, Клявиныи прогуливался перед нашими рядами в сопровождении мамаши обесчещенной, с невыполненным обещанием о женитьбе девицы, или с прохожим, под ноги которого упала вылетевшая из училищного окна бомбочка из антверпенского магазина приколов, и громогласно обещал вывести американских приспешников на чистую воду. Мореходные училища получили статус полувоенных, для укрепления дисциплины в штат были введены кадровые офицеры в чине не ниже капитана, началось закручивание гаек. Не только у входа в училище, но и в каждой роте выставлялся круглосуточный пост из дежурного и дневальных, еще один пост находился во дворе, перед учебным корпусом. Офицеры регулярно обходили посты, проверяли бдительность. Муха незамеченной не пролетит!

А вот пролетела!

Пролетела, и не муха, а вполне даже бескрылое существо женского пола, да прямо в учебный корпус, где размещались военная кафедра и секретная часть. Не знаю, что было первичным, яйцо или курица, то ли собственные стихи вдохновили на конкретные действа, то ли опыт был не первым, но Арзамасов в точности последовал собственным строкам: выпил с существом две бутылки шампанского, сдвинул столы, задрал подол, и в оный момент был застукан дежурным офицером.

До партийной линии на борьбу с пьянством в ту пору было еще далеко, обычно на мужские шалости смотрели сквозь пальцы, но вот проведение постороннего на охраняемый объект… Чаша терпения военизированного начальства переполнилась, и Арзамасова отчислили. В конце шестидесятых годов прошлого века это практически без вариантов означало призыв рядовым на два года в действующую армию, а для бывших мореходов и того хуже – в военно-морской флот сроком на три года.

«Мне прожить без женщины неделю, Ну, а ей-то, ей-то как без мужика?..»

Не знаю, как сложилась дальнейшая судьба Арзамасова, но в моей памяти он остался. Хотя о поэте с такой фамилией, несмотря на профессиональный интерес, я не слышал. Да мало ли на Руси безвестных, но блестящих стихотворцев!

Уже в конце девяностых ко мне в издательство напрямую, без предварительного звонка заглянул невзрачный худощавый мужичонка с сильно поредевшей шевелюрой. С первого взгляда он походил на типичного потертого жизнью неудачника-графомана с неувядаемой верой в собственную, недооцененную завистниками гениальность.