Салават-батыр (СИ) - Хамматов Яныбай Хамматович

Пока они занимались расследованием, Салават и Юлай дожидались приговора в тюрьме, под которую специально для важных преступников было приспособлено здание магистрата. Их содержали порознь и под усиленной охраной. По отдельности вызывали и на допросы.

Во время допросов Салават вел себя осторожно, разумно, взвешивая каждое слово. Он никого не оговаривал и не выдавал. Когда возникала необходимость оправдаться, Салават ссылался лишь на тех из своих соратников, которым ничего не угрожало: кого уже не было в живых и кто сумел вовремя бежать и надежно укрыться.

Томясь в полном одиночестве в одном из тюремных помещений, Салават задыхался от удушливого смрада и страдал от мучительных болей, причиненных побоями. Но еще невыносимее была тоска по воле. Она рвалась из истерзанной души батыра печальной песней:

Эх, вернулся бы я в дом родной, Да вот снегом занесло мой путь. То не снег запорошил путь мой, Угодил я в руки к лютому врагу.

Нет Салавату дороги домой. Да и кто его там ждет… Салават знал, что гнездо его разорено. Самые близкие ему люди стали заложниками. Страшно подумать, что ждет их впереди — если не гибель, то рабство. Жен отдадут, как водится, к господам в услужение — к тем, кто особенно отличился во время расправы над повстанцами. Детей окрестят, нарекут русскими именами, и следующие поколения потомков Салавата уже не только не будут знать, каких они кровей, их воспитают так, что они, как никто другой, будут ненавидеть башкирский народ. Какой бы приговор ни вынесли ему и его отцу, из всех наказаний это — самое изощренное, подлое и жестокое…

Думая об участи своей семьи, Салават метался по своей клетке, не находя себе места. Нет, он не допустит, чтобы из его детей сделали кафыров и манкуртов. Надо что-то делать. И Салават решил обратиться за помощью к одному из охранников.

— Эй, солдат. Тебя как звать? — окликнул он.

— Мне не велено с арестантами балакать, — нарочито громко ответил тот.

Салават не отважился заговорить с ним вновь. Но караульного разобрало любопытство. Он подумал немного и, понизив голос, сказал:

— Так вот, значит… Яков Федорович меня кличут. А тебе зачем? Можа, нужда какая?

— Нужда, Яков Федорыч, большая-большая нужда, — встрепенулся Салават. — Письмо хочу брату написать.

— Ну?

— Харчи надо, деньги, одежку. Сам видишь, платье мое шибко истрепалось…

— Да уж, что и говорить, от таких харчей и ноги протянуть недолго. Шутка ли — четыре копейки на день, — посочувствовал ему сердобольный солдат Чудинов. — Что ж, бедолага, возьмусь пособить тебе, пожалуй, — согласился он и в следующий раз тайком передал Салавату бумагу, перо и чернила.

Они условились, что при первой же возможности Чудинов вручит письмо нужному человеку. И случай такой вскоре представился.

Постоянно дежуривший у окошка Салават заприметил как-то снаружи своего родственника. Он тут же дал знать об этом Чудинову:

— Яков Федорыч. На улице один башкорт стоит. Передай ему мое письмо.

— Понял. Токмо пускай твой человек малость подождет, покуда смена моя не явится.

Чуть позже, сдав пост сменщику, он вышел на улицу и, увидав неподалеку не одного, а сразу нескольких башкир, растерялся, не зная, кому из них вручить послание.

Он походил-походил и, плюнув, подошел к самому крайнему. Им оказался житель аула Мухамметово Сибирской дороги Мухаммат Кусюков.

— Послухай, ты часом не знаешь Салаватку Юлаева? — отведя его в сторонку, спросил он.

— Как не знать.

— А братца его старшого?

— Хм, братца? — удивился было Кусюков и, вдруг опомнившись, поправился: — Ну да, точно. Брата тоже знаю. Он ведь мой сосед.

Мухаммат Кусюков так ловко выкрутился, что Чудинов, ничего не заподозрив, отдал ему письмо с просьбой передать брату Салавата.

— Будь покоен. Передам прямо в руки, — заверил тот охранника.

Когда Чудинов ушел, Кусюков вскрыл письмо и, пробежав глазами написанный арабской вязью текст, хитро прищурился. Наблюдавший за всем издалека родственник Салавата по имени Сагыр бросился к нему с расспросами. Земляки разговорились. Сагыр агай хотел забрать письмо, но Мухаммат сообщил, что как раз собирается ехать домой и сказал, что мог бы завести его кому следует. Сагыр обрадовался такой оказии и попросил передать послание их общему знакомому Абдрашиту Алкееву, проживавшему по соседству с Шайтан-Кудейской волостью, с тем чтобы тот переслал его родственникам Салавата.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Кусюков твердо обещал исполнить поручение, а сам тем временем помчался к штабу Фреймана.

— Ваша высока пре… прес…хадительства, — трепеща от волнения, угодливо обратился Кусюков к генерал-майору, когда его к нему впустили, и протянул письмо. — Читайте, чего Салаватка пишет.

— Положим, прочесть я сие послание не сумею, — снисходительно произнес тот, пытаясь скрыть, насколько он в нем заинтересован. — Ты уж лучше сам, голубчик, переведи его, ничего не утаивая, и скажи, кому оное адресовано.

Вначале Мухаммат Кусюков поведал, при каких обстоятельствах к нему попало письмо и для кого оно предназначено. Потом объяснил, что Салават учит в нем оставшихся в его волости сородичей, как вызволить его семью, прося их обратиться в Оренбург, в губернскую канцелярию, и через нее — в Сенат, чтобы сообщить о незаконном их задержании. Судя по содержанию послания, для Салавата было большим ударом оказаться в руках уфимских чиновников и узнать, что от их произвола будет зависеть его с отцом участь и дальнейшая судьба их близких.

Распорядившись о розыске всех, кто оказался замешанным в этом деле, генерал Фрейман передал письмо воеводе Борисову. Оно было приобщено к делу как важная улика, несмотря на то, что Салават авторство свое не признал. Он отлично понимал, к каким последствиям это может привести, не только для него самого, но и для бескорыстного солдата Чудинова.

Уфимские власти приложили все усилия, чтобы выставить Салавата перед всем миром в наихудшем свете, показать его отъявленным злодеем и душегубом, об амнистировании которого не могло быть и речи. Такова была их конечная цель. И они успешно справились с поставленной перед ними задачей, не пренебрегая никакими средствами. Все было искусно подогнано под заранее составленный приговор, который был скреплен подписью губернатора Рейнсдорпа пятнадцатого июля 1775 года.

Уфимским провинциальным властям надлежало его в точности исполнить.

XI

Приведение приговора в исполнение было начато, когда Салавата и Юлая, с соблюдением всех мер предосторожности, привезли в их родную Шайтан-Кудейскую волость на Симский завод. Насильно возвращенные к тому времени подневольные крестьяне стали первыми свидетелями их мучений.

После оглашения приговора отца и сына прилюдно отстегали кнутом. Салават получил в тот раз двадцать пять ударов, его родитель — на двадцать больше.

Затем были Усть-Катавский завод, деревня Орловка и не покоренный повстанцами Катав-Ивановск, где Юлая тоже истязали на глазах у сына. После положенных ста семидесяти пяти ударов ему вырвали ноздри и выбили на лице клеймо — буквы 3, Б, И, обозначавшие злодея, бунтовщика и изменника. В результате всех этих пыток Юлай оказался в таком состоянии, что никто не решился везти его дальше. Оставив его, истерзанного и обессилевшего, до конца лета на Катав-Ивановском заводе, палачи прошлись по местам, связанным с активной повстанческой деятельностью Салавата.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

С особой жестокостью его высекли на глазах земляков и сородичей в ауле Юлаево. Навсегда запомнили, как наказывали Салавата, жители Ылаклы.

Через Златоуст, Катав-Тамак, Авзян, Инзер, Зигазы и Белорецк его повезли в северном направлении.

Ожидая экзекуции на площади Красноуфимска, батыр стоял с гордо поднятой головой посреди помоста. Он пристально вглядывался в собравшуюся на городской площади толпу, выискивая знакомые лица. Наконец взгляд его остановился на непоседливом чернявом мальчонке, которого держала на руках молодая русоволосая женщина.