Флоренский. Нельзя жить без Бога! - Михаил Александрович Кильдяшов

жалея для него ни сил, ни времени, ни любви, и вот теперь наблюдал его разорение. «За что всё это? Господи, яви знамение Твое!» — были последние слова настоятеля в осаждённых храмовых стенах.

С той поры Флоренский больше не имел своего прихода. Но ещё с 1919 года, проводя по различным нуждам много времени в Москве, часто служил в Донском и Даниловом монастырях, в церкви Сошествия Святого Духа на Даниловском кладбище, в храме пророка Илии «Обыденного», в Никольском храме, «что на курьих ножках», в храме в честь иконы Божьей Матери «Всех скорбящих Радость» на Зубовском бульваре. Служба отца Павла была и литургической, и просветительской. Он читал в храмах лекции и проводил беседы, отпевал усопших. Помогал С. Н. Булгакову после его рукоположения делать первые шаги на священническом пути. Однажды в эту пору сослужил патриарху Тихону, в абсолютном каноническом и административном подчинении которому находился вплоть до самой кончины Святейшего.

Когда столичные храмы стали захватывать «обновленцы», Флоренский решительно их обличал. Они, посягнувшие на таинства Церкви, на сам Дух её, изначально не могли иметь никаких богословских и исторических оправданий. Но обновленчество, по Флоренскому, стало результатом того, что копилось в Русской Православной церкви веками: позитивизма, рационализма, размежевания церковной и светской жизни. «Мы шесть дней живём на стороне, в седьмой придём на два-три часа в церковь и опять из неё уходим. Всё остальное время мы тратим так, будто Бога вовсе нет. У нас жизнь — сама по себе, Бог — Сам по Себе. А ведь надо, и будучи в храме и вне его, мыслить по-церковному. Вся Русская правящая Церковь никуда не годна. Она не видит главных, духовных, проблем. Должен быть церковный взрыв, и его уже не предотвратить. Паства внутри церкви расколота на народ и интеллигенцию. Народ пытался оставаться консервативным, но интеллигенция вытравила из него традицию. И теперь всякий мыслит позитивистски: одни отторгают православную мистику, другие падки на самое безвкусное сектантство, на всякую лжемистику и религиозные суррогаты в духе теософов и антропософов. А обновленцы лишь умело воспользовались всем этим» — так наставлял Флоренский в 1921 году, отвечая на вопросы по поводу обновленцев. И действительно, обновленцы для многих оказались очень удобны. Неслучайно среди переметнувшихся и примкнувших к ним были и февральские революционеры, и церковные карьеристы.

Когда Лосев однажды задал Флоренскому прямой вопрос об отношении к «живоцерковникам», отец Павел тут же оборвал: «Да вот только не хватает, чтобы мы с вами устанавливали тут всякие точки зрения». Вопрос об обновленцах был для него вне дискуссий, потому что те потеряли Страх Божий, о чём пророчески накануне своего ухода говорил владыка Антоний (Флоренсов). Теперь его духовный сын как никогда остро ощутил прозорливость старца. Страх Божий — это «постоянное ощущение всем своим существом, что пред нами такой слой бытия, к которому не применимы наши обычные меры». Утративший Страх Божий подобен распоясавшемуся гостю, что начал устанавливать свои порядки в дому хозяина.

Беседы, лекции, переписка, работы о таинствах и обрядах, о церковном искусстве, среди которых «Философия культа», «Иконостас», «У водоразделов мысли», ставят отца Павла в один ряд с самыми непримиримыми и самоотверженными противниками обновленчества: патриархом Тихоном, архиепископом Иларионом (Троицким), митрополитом Мануилом (Лемешевским). В один ряд с теми, кто выправил наметившийся лукавый путь церковной истории, кто сохранил нашу церковь угодной Богу, преемственной апостольской Церкви.

Но на этом внутренние церковные расколы советской эпохи не закончились. В 1925 году, после смерти патриарха Тихона и ареста патриаршего местоблюстителя митрополита Петра (Полянского), заместителем местоблюстителя стал митрополит Сергий (Старгородский). Его «Декларация» 1927 года об отношении Русской Православной церкви к советской власти стала причиной размежевания приходов на «поминающие» и «непоминающие» Заместителя, разделения паствы на «сергианцев» и «антисергианцев».

«Теперь наша Православная Церковь в Союзе имеет не только каноническое, но и по гражданским законам вполне легальное центральное управление: епархиальное, уездное и т. д. Едва ли нужно объяснять значение и все последствия перемены, совершающейся таким образом в положении нашей Православной Церкви, её духовенства, всех церковных деятелей и учреждений… Вознесем же наши благодарственные молитвы ко Господу, такое благоволившему о Святой нашей Церкви. Выразим всенародно нашу благодарность и Советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения, а вместе с тем заверим Правительство, что мы не употребим во зло оказанного нам доверия…. Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к Советской власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, сознается нами как удар, направленный в нас. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза „не только из страха, но и по совести“, как учил нас апостол».

Церковные историки давно спорят о роли «Декларации», подобно тому как светские — о пакте Молотова — Риббентропа. Одни видят в ней благо и стратегическую правоту митрополита Сергия; иные — слабину и угодничество. Но помыслы митрополита Сергия очевидны: да, путём уступок, но он сохранил при новом вожде церковь как социальный институт, сохранил без посягательств на таинства и догматику. Если бы не «Декларация», властью были бы поддержаны обновленцы, которые в 1927 году ещё сохраняли силу, полностью главенствуя в отдельных регионах страны. Кроме того, нить диалога между церковью и советским правительством окажется спасительной и послужит духовному сплочению народа в годы Великой Отечественной войны.

К 1927 году Флоренский уже почти не служил, хотя до конца жизни и не помышлял отрекаться от сана и даже на светских мероприятиях появлялся в рясе, а когда это стало невозможным, надевал под мирскую одежду наперсный крест. Выбор между «поминающими» и «непоминающими» для него, неслужащего, был только личным, а не пастырским. И тем не менее к его слову прислушивались, и он свою позицию определил достаточно четко: «В современной Церкви так много совершается нарушений древних канонических правил, что „Декларация“ митрополита Сергия является, может быть, и не таким уж большим отступлением». Для Флоренского было принципиально, что сергианский раскол, в отличие от обновленческого, оказался не каноническим, а сугубо политическим, а, как известно, «Церковь — не партия».

Среди противников «Декларации» было много друзей отца Павла. Священник Феодор Андреев — тот самый ученик Флоренского по МДА, который выступал оппонентом на защите его