Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

class="p1">Нина Стивенс – мне:

– Значит, это в самом деле подарок? Ваш? Так, Володя?

И я сказал ей:

– Ну конечно, подарок. Берите!

Нина Стивенс:

– Благодарю!

И взяла рулон. Унесла его, просияв, улыбаясь, куда-то.

Мы со Зверевым закурили.

Хорошо здесь. Просторно, тепло.

Нина Стивенс вернулась:

– Толя! Будешь ты рисовать сегодня?

Зверев:

– Буду. Ведь я обещал.

Нина Стивенс – ему:

– Смотри!

И широким, свободным жестом показала на стол, где лежали коробки, большие, пёстрые, с заграничной, такой и не сыщешь днём с огнём у нас, акварелью, и, на выбор, кисти различные, заграничные тоже, и плотная, самых лучших сортов, бумага.

Нина Стивенс – Звереву:

– Толя, это всё – для тебя. Для работы.

Почему-то Зверев поморщился. И насупился. Помрачнел.

Я взглянул на него удивлённо.

Не вошла, а впорхнула в комнату нарядная девочка, маленькая, весёлая:

– Здравствуйте, дяди!

Мы ответили, вместе:

– Здравствуй!

Нина Стивенс – Звереву:

– Толя, вот её будешь ты рисовать!

Зверев:

– Нечем её рисовать!

Нина Стивенс:

– Как это – нечем? Акварель, и бумага, и кисти – на столе! Это всё – для тебя!

Зверев:

– Нет, мне нужна другая акварель.

Нина Стивенс:

– Какая?

Зверев:

– Мне нужна акварель – моя. Та, которой привык я работать. Та, простая, твёрдая. Школьная. Та, дешёвая акварель.

Нина Стивенс:

– Но где её взять?

Зверев – ей:

– Акварель мы найдём! Где найдём? В магазине. Ближайшем.

Нина Стивенс:

– Чудишь ты, Толя!

Зверев:

– Нет! Чудить и не думаю. Мне нужна моя акварель. Не какая-нибудь, а моя. Та, которую я люблю. Понимаешь? Моя, родная.

Нина Стивенс:

– Ох, Толя, Толя!

Зверев – мне:

– Володя, пойдём! Акварель мою – мы найдём!

Я сказал:

– Если надо – пойдём.

Зверев:

– Нина, мы скоро вернёмся!

И – стремительно ринулся к выходу.

И пришлось мне идти за ним.

На улице Зверев быстро огляделся. Сказал:

– Туда! Там, я помню, есть магазинчик. Называется – канцтовары. Там найдём акварель мою.

Мы прибавили ходу. И вскоре оказались уже в магазине.

И действительно, там продавалась необходимая Звереву школьная акварель.

Зверев бросился к продавщице:

– Три коробки – вот этой, школьной, акварели. Да поскорей!

Продавщица сказала:

– Пожалуйста!

Зверев мелочь извлёк из кармана. Заплатил ей – за акварель. Сунул все три коробки в карман. И воскликнул:

– Вперёд, Володя!

Мы вернулись, с покупкой, обратно в особняк Нины Стивенс, отдельно от окрестных построек стоящий, независимо и спокойно, словно всем своим видом, особенным, не советским совсем, неприступным для людей чужих, любопытных, говорящий – мол, что ему, крепкому, как орешек, и время, и власти, если вот он, стоит себе, в центре этой древней столицы, годами, нерушимо, сам по себе.

Нина Стивенс встретила нас:

– Быстро вы. Что, нашли акварель?

Зверев – ей:

– Конечно, нашли!

Нина Стивенс:

– Будешь работать?

Зверев:

– Буду. Вперёд! Бодрит!

И чудесная девочка маленькая появилась, как светлая фея, перед нами вновь, чтобы Звереву, для портрета, сейчас позировать.

Зверев:

– Миска с водой нужна!

Нина Стивенс:

– Понятно. Сейчас.

Принесла глубокую миску, наполненную водой.

Поставила миску на стол.

Зверев – девочке:

– Слушай, красавица! Ты сиди – и смотри на меня. Буду я тебя рисовать.

Нина Стивенс:

– Увековечишь?

Зверев:

– Точно. Увековечу.

Он открыл сразу все три коробки с акварелью школьной. Швырнул плитки твёрдые красок в миску с расплескавшейся вмиг водой. Размешал эти плитки, растёр, словно кашу готовил, в миске. Разноцветной стала вода.

Он смахнул со стола все кисти – кроме самой широкой, одной, и проверил её на прочность, и зажал её в кулаке.

Он убрал со стола коробки с заграничной, ненужной ему, пусть и качественной, но чужой, не родной совсем акварелью.

Он сбросил на пол бумагу, приготовленную для работы.

И оставил – один-единственный, приглянувшийся почему-то, лист бумаги, пока ещё – белый, не заполненный красками, чистый.

Он вгляделся в девочку-фею.

И сказал ей властно:

– Сидеть!

И ответила девочка:

– Да.

И тогда – Зверев начал работать.

Всё мелькало, кружилось, падало и взлетало в его руках – акварель, и кисть, и бумага, и расплёснутая вода.

Он из миски цепко выхватывал размягчённые плитки школьной акварели – и тыкал ими, резко, точно, быстро, – в бумагу.

Он размахивал кистью широкой – и водил ею, тоже быстро, и прицельно, и артистично, по листу бумаги, который, под неслыханным натиском зверевским, начинал уже оживать.

Он был весь – в синкопическом, джазовом, так сказать мне хочется, ритме.

Он работал. Был весь – в работе.

Он – портрет создавал. Творил.

Наконец он шумно вздохнул.

Поглядел на работу свежую.

И сказал усталое:

– Всё!..

Распрямился. И улыбнулся.

И добавил, с достоинством:

– Есть!

Подбежала девочка-фея.

Посмотрела портрет:

– Это я!

Зверев – ей:

– Ну конечно, ты!

Подошла Нина Стивенс. Взглянула на портрет:

– Толя, это шедевр.

Зверев:

– Пусть поначалу высохнет. Он ещё станет лучше – потом.

Нина Стивенс:

– Ох, Толя, Толя! Ты волшебник.

Девочка:

– Правда? Он волшебник?

Я:

– Да. Это правда.

Нина Стивенс:

– Он чародей!

И сказала девочка-фея:

– Дядя Толя, сделайте чудо!

Зверев – ей:

– Ну, это я запросто!

Помахал волшебной рукой – и достал, неизвестно, откуда, из-за пазухи, может, а может быть, из кармана, откуда – неважно, просто взял и достал – шоколадку.

Протянул её девочке:

– Вот!

И сказала девочка:

– Ой! Это чудо. Люблю шоколадки.

Нина Стивенс:

– Чудо – портрет.

Зверев:

– Вырастет – всё поймёт. Без подсказок. И без шоколадок. Всё поймёт, я знаю. Сама.

Нина Стивенс:

– Надеюсь, поймёт.

Зверев – ей:

– Я устал, похоже.

Нина Стивенс:

– Вот деньги, Толя. За портрет отличный. Держи!

Зверев деньги, не глядя, взял и засунул, поглубже, за пазуху.

Пробурчал привычно:

– Хорэ!

Нина Стивенс – обоим нам, улыбась:

– Хотите выпить?

Я сказал ей:

– Спасибо. Нет.

Зверев:

– Нет, не хочу. Совсем.

Нина Стивенс:

– Ну, как хотите.

Зверев – ей:

– Мы пойдём. Бывай!

Нина Стивенс – нам:

– До свидания!

Зверев – ей:

– До встречи. Пока!

Я:

– Всего вам самого доброго!

И покинули мы особняк стивенсонихин, в центре столицы горделиво стоящий, личный. Тот, в котором есть, в наше время, или, лучше сказать, безвременье, как ни странно, закономерные, потому что связаны с творчеством, всевозможные чудеса.

Зверев – мне:

– Мы опять на воле!

Я ответил:

– Пожалуй, Толя!

Зверев, горестно:

– Выпить, что ли?

Я сказал:

– Да лучше – не пить.

Зверев:

– Правильно. Перебьёмся.

Я:

– Давай-ка сейчас пройдёмся.

Зверев:

– Свежим подышим воздухом.

Я:

– Не знаю, как дальше мне быть.

Зверев:

– Как это?

Я:

– С Грайвороновской я ушёл. Не хочу там больше оставаться. Уже неловко. И ключа от квартиры нет у меня. Так что