Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда-то, в семидесятых, обитал я, конечно, временно, сколько-то дней всего, у хороших людей, которые приютили меня у себя, на Грайвороновской улице.
Грай вороний – вроде бы не был слышен на этой улице.
Зато тишины в квартире, когда уходили хозяева на работу, меня оставляя совсем одного, в пустоватой, холодноватой комнате, было – хоть отбавляй.
Тишины – одиночества. Долгого. Сросшегося со мной.
Тишины – с которой смиряться приходилось мне каждый день, из нескольких дней, проведённых на Грайвороновской улице.
Залетал в открытую форточку сырой, беспокойный ветер.
Будоражил меня. Потом – улетал куда-то обратно.
И тишина – въедалась в сознание, проникала в мысли, томила, мучила, изуверски меня раздражала.
Вроде бы раньше я любил тишину – но сейчас она, довлея над временем, идущим слишком уж медленно, сгущаясь над головой, нависая над всеми сложностями жизни моей невесёлой, становилась невыносимой.
Никто не звонил мне. И я никому не звонил. Зачем? Кому я что-то скажу хорошее? Чем порадую знакомых? Нечем их радовать. Лучше – перетерпеть. Лучше – выстоять сызнова мне. Как и прежде – просто держаться.
Вот и держался. Выстаивал.
Это ведь – не впервой.
Многому научила меня бездомная жизнь.
Она затянулась надолго.
Было в ней мало толку?
Нет, предостаточно. Смысла – тоже, хоть отбавляй.
Закалка была – суровой.
Испытаний на прочность, нежданных, непредвиденных, постоянных, неизбежных и окаянных, было столько, что несть им числа.
Но судьба – меня берегла.
Передышки давала мне. И возможности отдышаться, постепенно прийти в себя, чтобы с новыми силами дальше уходить в горнило скитаний, в завихренье ненастных дней.
И поэтому дорожил я вот такими, на время, пристанищами, как эта квартира тихая на Грайвороновской улице.
Хозяева мне оставили много бумаги – рулоны помятые, с чертежами, с какими-то мелкими цифрами.
Наверное думали – стану что-нибудь я писать.
Но стал я тогда – рисовать.
День за днём – рисовал, рисовал.
И лежали груды рисунков – на столе, на полу, везде.
Ну а я – продолжал рисовать.
В чём спасение? Только в творчестве.
И – защита, от лютой, гнетущей, как туман, день за днём, тишины.
И рисунки ведь получались – интересными. Понимал я: эти серии – выражение всех моих одиноких дней.
И однажды утром раздался в дверь квартиры – громкий звонок.
Я открыл тяжёлую дверь.
На пороге стоял – Толя Зверев.
И воскликнул я:
– Толя! Ты?
Зверев:
– Я!
– Как меня ты нашёл?
– Сколько раз ты мне задавал этот странный вопрос? Нашёл.
– Проходи.
– Прохожу.
– Сюда. Здесь живу я. Вот в этой комнате.
– Вижу.
Зверев присел на стул. Огляделся вокруг. Увидел сразу груды рисунков моих.
И спросил, для порядка:
– Твои?
– Да.
– Хочу посмотреть.
– Смотри.
Зверев долго смотрел рисунки.
И сказал:
– Послушай, Володя! Ты меня порадовал нынче. Всё – твоё в рисунках. Узнать их можно будет за километр.
Я ответил:
– Спасибо, Толя!
– Из спасибо, – сказал мне Зверев, – шубу, помни, мой друг, не сошьёшь.
И стал выбирать рисунки, один за другим, так быстро, что руки его мелькали стремительно, как у факира, выхватывая листы и складывая их в сторонке, – и вскоре образовалась изрядная стопка рисунков.
И Зверев сказал:
– Ну, хватит.
Я спросил:
– Зачем ты их выбрал?
И Зверев сказал:
– Собирайся. Поедем с тобой к Стивенсонихе. Буду я там работать. А рисунки твои – берём с собой. Подарим хозяйке. Надо тебя рекламировать. Она их охотно возьмёт.
Сказал я:
– Ладно, поедем.
Быстро собрался. Мы вышли из квартиры вдвоём. Рисунки Зверев свернул в рулон и сунул себе под мышку.
На улице, по традиции, Зверев поймал такси.
И с улицы Грайвороновской мы поехали в центр Москвы.
Стивенсониха – то есть известная Нина Андреевна Стивенс – встретила нас радушно в своём, отдельном, внушительном, собственном, вопреки больному вопросу квартирному, испортившему москвичей, существующем особняке.
Стройная, крепкая дама.
Уверенная в себе.
Молодящаяся – слегка.
Хозяйка особняка.
В Гагаринском переулке.
Не где-нибудь на окраине, а в самом центре столицы.
Я подумал: «Небось казачка. Есть в ней эта порода, есть!» Фамилия Нины Стивенс, девичья, была – Бондаренко.
И родом, насколько я помню, была она из Оренбурга.
Так что была она, скорее всего, казачкой.
Вроде, была она в юности пламенной комсомолкой. Но жизнь её изменилась, когда она вышла замуж за Эдмунда Стивенса, крупного журналиста американского, поселившегося в Москве на долгие годы, вместе с русской своей женой. И стала она, со временем, проявлять интерес немалый, постепенно всё возрастающий, к творчеству наших художников, авангардных, подпольных, так можно сказать об этой странноватой и колоритной, притягательной, пёстрой братии, независимой, бурной, пьющей, но при этом работоспособной, не имеющей никакого отношения к официозу, разрастающейся непрерывно и ряды свои пополняющей, вопреки запретам и сложностям всей советской тогдашней жизни. И стала она общаться и даже дружить вот с этими художниками. И стала работы их покупать. И даже стала она работы их выставлять – не в Союзе, а за границей. И её особняк стал известным местом встреч и сборищ богемных. И сама она тоже стала одной из самых известных в нашей древней столице дам. И к ней, хозяйке чудесного московского особняка, жене журналиста Стивенса, собирательнице авангардной живописи и графики, статной, прекрасно одетой, с манерами аристократки, вышедшей из простых, рядовых советских людей, и поэтому демократичной со всеми, порой по-простецки, но со значением, знай, мол, наших, помни об этом, ведущей себя с гостями, приехали мы со Зверевым.
– Здравствуй, Толя! – сказала приветливо Нина Стивенс, – ну вот и встретились наконец! Я рада тебе.
Зверев ей представил меня:
– Познакомься. Это Володя Алейников. Друг мой хороший. Гениальный русский поэт.
Нина Стивенс – приветливо – мне:
– Я знаю о вас. И даже читала ваши стихи. Рада видеть вас у себя.
Я – в ответ – ей:
– Что ж, я тоже рад.
Нина Стивенс, широким жестом:
– Проходите в дом, проходите!
Мы зашли в особняк. Оказались в светлой, чистой, просторной комнате.
Нина Стивенс спросила Зверева:
– Толя, что у тебя за рулон?
Зверев:
– Это рисунки Володины. Он поэт, и все это знают. Но ещё и хороший художник. Даже очень хороший, поверь.
Нина Стивенс:
– Как интересно!
Зверев – ей:
– Вот рисунки. Бери.
Нина Стивенс:
– Я посмотрю?
Зверев – ей:
– Посмотри, конечно!
Нина Стивенс тут же, немедленно, посмотрела рисунки. Сказала:
– Да, рисунки очень хорошие.
Зверев:
– Это тебе. В подарок.
Нина Стивенс:
– Правда? Спасибо!
Зверев – ей:
– Пусть рисунки будут у тебя. Они тебе, знаю, пригодятся ещё, потом.
