Пленница - Хизер Грэм

Положив руки ей на плечи, Джеймс начал подталкивать Тилу назад, пока она не уперлась спиной в старый искривленный кипарис. Сдерживая бурю, бушевавшую в душе, он горячо зашептал:

— Разве тебя не предупреждали, что здесь идет война? Разве ты не слышала, что мы грабим, насилуем и убиваем? А в этих диких местах краснокожие творят что хотят? Не слышала? Может, не поверила? Может, для тебя было так соблазнительно позабавиться с индейским юношей? Коснуться и отпрянуть, пока не обожглась?

— Любой, кто дотронется до тебя, обожжется! Обжигает твоя ненависть, ярость, горечь. Любой…

Больше Джеймс не желал слушать. Схватив Тилу за плечи, он поклялся, что теперь ей не убежать от него.

— Ну тогда, любовь моя, ощути жар огня! В нем действительно полыхал огонь, неистовый, безжалостный. Если бы благоразумие не покинуло его, он не был бы так груб. Но благоразумие вытеснил голод — жадный, ненасытный. Джеймс схватил ворот ее платья; ткань затрещала и разорвалась. Он прижался губами к ее губам, пробуя их на вкус, требуя ответа. Джеймс боролся с неистовой страстью, рвавшейся наружу. Девушка извивалась и брыкалась, обрушивая на него кулаки. Но Джеймс подхватил Тилу на руки, опустил ее на мягкую влажную землю, усыпанную сосновыми иглами. Он ненавидел ее. Ненавидел себя. И тем ненасытнее был его голод.

Оседлав Тилу, он схватил ее за запястья, и она, замерев, с пылким бешенством уставилась на него. Он отпустил ее руки. Она больше не колотила его.

Полыхавшая в нем страсть не утихла, но ярость вдруг иссякла, растворилась в теплом ветерке, обдувавшем их. Ее волосы казались огненным озером на зеленой траве, а кожа непостижимо белой. Их ад был создан не ими; этот огонь вспыхнул, едва они впервые увидели друг друга. Это было необъяснимое чувство, но каждый из них испытал его.

— Господи, что же мне с тобой делать? — прошептал он. И коснулся ее. Коснулся груди, выпуклого соска, мягкого полушария…

Джеймс едва не вскрикнул. Желание пронзило его, словно клинок кинжала. Прикосновения к Тиле доставляли ему сладостное и мучительное наслаждение. Он снова прильнул к ее губам, но уже не встретил сопротивления…

— Мерзавец! — прошептала она.

— Возможно. А ты попроси меня оставить тебя в покое. Скажи это со всем красноречием, на какое способна.

— Мерзавец!

— Я знаю, знаю, — простонал Джеймс, трепеща от ощущения ее близости, от желания.

Погрузив пальцы в волосы Типы, он приник к ее губам, вдыхая ее аромат, пробуя на вкус. Его губы, казалось, успевали повсюду — дразнили, ласкали, соблазняли. Желание переполняло его, но теперь к нему присоединились нежность, стремление пробудить в ней ответную страсть. Ее тихие стоны возбуждали Джеймса. Лаская девушку, он мечтал о большем. Ничто уже не могло остановить его. Ничто, кроме…

Вдруг она вскрикнула и вновь начала сопротивляться. Однако теперь Тила сопротивлялась чувствам, вспыхнувшим в ней, отказываясь признаваться в них даже себе самой. В этот момент он быстро вошел в нее, и одно это движение унесло его на вершину блаженства. Джеймс слишком долго мечтал о Тиле. Она преследовала его во сне и наяву. Сейчас эта девушка принадлежала ему, лежала в его объятиях. Касалась его. Обнимала. Двигалась вместе с ним. Джеймс мог взорваться в любой момент, охваченный отчаянным, неукротимым желанием. Джеймс жадно обнимал Типу и хотел бы ласкать ее вечно, но его сжигал такой безжалостный огонь, что он, не выдержав наслаждения, наполнил ее и иссяк.

Джеймс откинулся назад. Его захлестнули восторг и стыд. Тила выдернула из-под него свои разметавшиеся волосы. Схватив разорванное платье и поняв, что надеть его невозможно, она поднялась нагая, похожая на богиню, и направилась к воде. Джеймс, смущенный и подавленный, последовал за ней. Нагнувшись, она зачерпнула воду в ладони и, не глядя на него, прошептала:

— Ощути жар огня! Я и так уже обожжена! И тут Джеймса опалила та же ревность, что он испытал в форту, наблюдая за девушкой.

— Тебе не следовало играть с индейским юношей. Девушка в упор посмотрела на него.

— Я никогда и не играла. — Отойдя от него и взглянув на свою порванную одежду, она сказала:

— Ночь будет холодной. «Чертовски холодной», — подумал он.

— Я согрею тебя. А утром мы подумаем, что тебе надеть. — Провалиться ему на этом месте, если он допустит, чтобы девушка уловила покаянные нотки в его голосе.

— Я не собираюсь оставаться на ночь, — высокомерно заявила она.

Черта с два она не останется! И к черту ее тон.

— Ты сама затеяла эту игру. Она уже в полном разгаре. Ты не успела скрыться в своих гостиных. Так что теперь, мисс Уоррен, вы — моя гостья.

— Скорее пленница.

— В любом случае ты останешься.

Она упрямо стояла на месте. В порыве раздражения Джеймс подхватил ее и понес к своему небольшому укрытию в лесу и поставил на землю, про себя проклиная девушку. Тила отказалась уехать, последовав его совету. Тогда она могла сделать это, ничем не рискуя. Тила сама затеяла игру. А сейчас эта игра в самом разгаре. Ей придется довести ее до конца.

Заметив, что девушка дрожит, Джеймс закутал ее в одеяло. Он понимал: избавив Типу от неминуемой смерти, он только что почти изнасиловал ее. Глядя в глаза девушки, желая и ненавидя ее, Джеймс отказывался верить в то, что его чувство — любовь. Он предложил ей воды из кожаной фляги. Она сделала несколько глотков.

— Ты никогда не удержишь меня, если я решу уйти. Да, я пришла из гостиных, но я узнала и твои джунгли.

Чем он так провинился, что эта леди с Юга наказывает его здесь, в джунглях, где воюют краснокожие и белые, где не найти правды и справедливости? Если Тила и впрямь попытается бежать из единственного укрытия в этом смертельно опасном краю, не лучше ли ему самому убить ее и положить всему этому конец?

— Бросаешь мне вызов? Тогда позволь заверить тебя: без моей воли ты и шагу не сделаешь.

— Будь ты проклят…

— Тила, убежав от меня, ты попадешь в руки другого воина и останешься не только без своих прекрасных волос, но и без скальпа.

— Освободившись, я бы избавилась и от этого фарса. Не все семинолы варвары…

— Меткое замечание, мисс Уоррен! — В нем снова закипал гнев.

— Ты не более семинол, чем белый. Только не говори мне о своей бронзовой коже — даже в жилах твоей матери течет — кровь белых. Да, ты скорее белый, нежели индеец…

— Тила, одна капля индейской крови меняет цвет кожи, и ты знаешь это. Посмотри на мое лицо, и сразу увидишь, что я индеец.

— Глядя на твое лицо, я понимаю, что ты создан двумя мирами.

— Тогда запомни навсегда: жизнь сделала меня индейцем в душе.

Может, его злит то, что она не индианка? И ей никогда не стать частью его мира? Джеймс задумался.