Прыжок за борт - Джозеф Конрад

Он признался мне, что Джим был не из тех, кого можно подкупить лестью, и поэтому он постарался прикинуться человеком, который, не впадая в уныние, переносит все неудачи. «Вывозить контрабандой ружья — преступление невелико!» — заявил он Джиму. Что же касается прибытия в Патюзан, то кто посмеет сказать, что он приехал сюда не за милостыней? Проклятые жители открыли по нем стрельбу с обоих берегов, не потрудившись узнать, зачем он приехал.

На этом пункте он нагло настаивал, тогда как в действительности энергичное выступление Дэна Уориса предотвратило величайшее бедствие. Браун ведь заявил мне, что, увидев такой большой поселок, он тотчас же решил начать стрельбу, как только высадится на берег, — убивать каждое живое существо, какое попадется ему на дороге, чтобы таким путем устрашить жителей. Силы были столь неравны, что то был единственный выход для достижения цели, — как доказывал он мне между приступами кашля. Но Джиму он этого не сказал. Что же касается голода и лишений, какие они перенесли, то это была правда, — достаточно было взглянуть на его банду.

Он громко свистнул, и все его люди выстроились в ряд на бревнах, так что Джим мог их видеть. А убийство туземца… ну, что ж его убили… но разве эта война не была войной кровавой — из-за угла? А дело было обделано чисто — пуля попала ему в грудь, — не то, что тот бедняга, который лежит сейчас в речонке. Шесть часов они слушали, как он умирал с пулями дум-дум в животе. Но так или иначе — жизнь за жизнь…

Все это было сказано с видом усталым и наглым, словно человек, вечно пришпориваемый неудачами, перестал заботиться о том, куда он бежит. Он спросил Джима с какой-то наглой откровенностью, неужели ему — Джиму — непонятно, что если дошло до того, чтобы «спасти свою жизнь в темноте, то уже нет дела, кто еще погибнет — трое, тридцать, триста человек». Казалось, будто дьявол нашептывал ему эти слова.

— Я заставил-таки его нахмуриться, — похвастался Браун. — Скоро он перестал разыгрывать из себя праведника. Стоит, и нечего ему сказать… Хмурый, как туча… и смотрит не на меня-в землю.

Он спросил Джима, неужели тот не совершил ни одного скверного поступка за всю свою жизнь? Потому-то он, может быть, и относится так сурово к человеку, который готов использовать любое средство, чтобы вырваться из западни… Браун продолжал в том же духе; и в наглых его словах слышалось напоминание о родственной их крови, об одинаковых испытаниях, — гнусный намек на общую вину, на тайное воспоминание, которое связывало их сердца.

Наконец Браун растянулся на земле и искоса стал следить за Джимом. Джим, стоя на другом берегу реки, размышлял и хлыстиком стегал себя по гетрам. Ближайшие дома казались немыми, словно чума убила в них дыхание жизни; но много невидимых глаз смотрело оттуда на двух белых людей, разделенных речонкой, белой шлюпкой на мели и телом третьего человека, наполовину засосанным грязью. По реке снова двигались каноэ, ибо Патюзан вернул свою веру в устойчивость жизненного уклада с момента возвращения Джима. Правый берег, ошвартованные плоты, даже крыши домов были усеяны людьми, а те, что находились слишком далеко, чтобы слышать и видеть, напрягали зрение, стараясь разглядеть холмик за частоколом раджи. Над широким неправильным кругом, обведенным лесами и прорезанным в двух местах сверкающей полоской реки, нависла тишина.

— Обещаете вы уйти? — спросил Джим.

Браун поднял и опустил руку, отказываясь от всего, принимая то, что неизбежно.

— Обещаете сдать оружие? — продолжал Джим.

Браун сел и злобно посмотрел на него.

— Сдать оружие! Нет, пока вы не возьмете его из наших окоченевших рук. Вы думаете, я с ума сошел от страха? О, нет! Это оружие и отрепья на мне — вот все, что у меня есть… не считая еще нескольких пушек на борту. Я рассчитываю все это спустить в Мадагаскаре… если только мне удастся туда добраться, выпрашивая милостыню у каждого встречного судна.

Джим ничего на это не сказал. Наконец, отбросив хлыст, который держал в руке, он произнес, словно думая вслух:

— Не знаю, в моей ли это власти…

— Не знаете! И хотите, чтобы я немедленно сдал вам оружие! Это здорово! — вскричал Браун. — Допустим, что вам они скажут одно, а со мной разделаются по-другому…

Он быстро успокоился.

— Мне кажется, власть-то у вас есть, иначе какой толк от этого разговора? — продолжал он, — Зачем сюда пришли? Время провести?

— Хорошо, — сказал Джим, внезапно, после долгого молчания, поднимая голову. — Вы получите возможность уйти или сразиться.

Он повернулся на каблуках и ушел.

Браун тотчас же вскочил, но не уходил до тех пор, пока Джим не исчез за первыми домами. Больше он его никогда не видел. Поднимаясь на холм, он встретил Корнелиуса, который, втянув голову в плечи, спускался вниз.

— Почему вы его не убили? — спросил он недовольным тоном.

— Потому что я могу сделать кое-что получше, — сказал Браун с улыбкой.

— Никогда! — энергично возразил Корнелиус. — Я здесь прожил много лет!

Браун с любопытством взглянул на него.

Сложной была жизнь этого поселка, который не принимал его; многого он не мог себе уяснить. Удрученный Корнелиус проскользнул мимо, направляясь к реке. Он покидал своих новых друзей; с мрачным упорством он принимал неблагоприятный ход событий, и его маленькая желтая физиономия, казалось, сморщилась еще больше. Спускаясь с холма, он искоса поглядывал по сторонам, а мысль — одна и та же мысль его не покидала.

Отныне события развиваются быстро, вырываясь из сердец человеческих, словно ручей из темного источника, а Джима мы видим таким, каким видел его Тамб Итам. Глаза девушки также за ним следили, но ее жизнь была слишком тесно переплетена с его жизнью: она не могла быть зоркой, ибо мешали ей изумление, гнев и прежде всего страх и любовь — любовь, которая не умеет прощать. Что же касается верного слуги, не понимающего, как и все остальные, то здесь приходится считаться только с его преданностью и верой в своего господина, — верой столь сильной, что даже изумление переходит в приятие таинственной неудачи. Он видит только одну фигуру и во время паники не забывает о своей обязанности охранять, повиноваться и заботиться.

Его господин вернулся после беседы с белым пришельцем и медленно направился к укреплению на улице. Все обрадовались его возвращению, ибо каждый боялся не только того, что его убьют, но и того, что произойдет после. Джим вошел в один из домов, куда удалился старый Дорамин, и долго оставался наедине с вождем племени Бути. Несомненно, он обсуждал с ним дальнейший план, но никто не слышал этого разговора. Только Тамб Итам, постаравшийся стать на часок поближе к двери, уловил, как его господин сказал: «Я извещу народ, что такова моя воля, но с тобой, о Дорамин, я говорил раньше, чем со всеми остальными, и говорил наедине, ибо ты знаешь мое сердце так же хорошо, как знаю я величайшее желание твоего сердца. И ты знаешь, что я думаю только о благе народа».

Затем его господин, откинув занавес в дверях, вышел, и он, Тамб Итам, мельком увидел старого Дорамина, сидящего в кресле; руки его лежали на коленях, глаза были опущены. После этого он последовал за своим господином в форт, куда были созваны на совещание все старейшины Буги и представители Патюзана. Сам Тамб Итам надеялся, что будет сражение.

— Нужно было взять еще один холм! — с сожалением воскликнул он.

Однако в поселке многие надеялись, что наглые пришельцы должны будут уйти при виде стольких храбрецов, готовящихся к бою. Было бы хорошо, если бы они ушли. Так как о прибытии Джима население было извещено еще до рассвета пушечными выстрелами в форте и барабанным боем, то страх, объявший Патюзан, рассеялся, как разбивается волна о скалу, оставляя шипящую пену возбуждения, любопытства и бесконечных толков. Для обороны половина жителей была выселена из домов; они жили на улице, на левом берегу реки, и толпились вокруг форта, с минуты на минуту ожидая, что их покинутые жилища на другом берегу будуг объяты пламенем. Все хотели поскорее развязаться с этим делом. Благодаря заботам Джюэл, выселенным приносили пищу. Никто не знал, как поступит Джим. Кто — то сказал, что сейчас положение хуже, чем было во время войны с шерифом Али. Тогда многие были незаинтересованы, теперь у каждого есть, что терять. За скользившими взад и вперед по реке каноэ напряженно следили.

Две военные лодки Буги лежали на якоре по середине реки, чтобы ее защищать. Дымок поднимался над носом каждой лодки. Люди варили рис на обед, когда Джим, после беседы с Брауном и Дорамином, переправился через реку и вошел в свой форт. Вокруг него толпились люди, так что он едва мог пробраться к дому. Раньше жители его не видели, ибо, вернувшись ночью, он обменялся лишь несколькими словами с девушкой, которая для этого спустилась к пристани, а затем тотчас же переехал на другой берег, чтобы присоединиться к вождям и воинам. Жители кричали ему вслед приветствия. Какая-то старуха вызвала смех: пробившись вперед, она ворчливо приказала ему следить за тем, чтобы ее два сына, бывшие у Дорамина, не пострадали от рук злодеев. Стоявшие вблизи пытались ее оттащить, но она вырывалась и кричала: