Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

За какие-то две недели руки Светозарова загрубели, ладони замозолились, лицо и плечи покрыл суровый загар.

– Ишь ты! – по-комиссарски посмеивался Сомский. – Расею приехал спасать! Неча ее спасать, сама как-нибудь сдохнет. Сама сгниет и отвалится. Вот здесь твоя Расея, твоя отдельно взятая родина! Где жрешь, там и срешь, а там и Расея! Ха-ха-ха!

Вечерами, когда обессилевший Светозаров садился за ужин, Сомский ставил пластинки. Оперу он уже почти не слушал, только изредка заводил неаполитанские песни да «Волшебную флейту». Все эти нездешние звуки были более чем странными здесь, в скрипучем доме с кислым запахом нищеты.

Алексей почти не вспоминал прошлого: Москва, Нью-Йорк, Копенгаген казались ему в равной степени далекими туманными образованиями, словно не бывшими никогда всерьез. С этим ощущением он свыкся, а потом исчезло и оно. Кругом него была земля, леса, поля, воды, люди. Всего этого было неискоренимо много. И все это жило без учета его, свето-заровского, мнения о себе. Жило само по себе. Он сперва растерялся, а потом и думать забыл. Ему и не хотелось ничего – он ел, пил, работал, и дни текли похожие один на другой, невспоминаемые.

Впрочем, какие-то события происходили, вроде бы и готовые оставить след в душе, но не оставлявшие. Как-то раз, к примеру, Зоя отправила его за продуктами в автолавку, приезжавшую в деревню пару раз в неделю. Фургон останавливался на песчаной площади перед заброшенным одноэтажным зданием магазина. Очередь селян выстраивалась часа за два до приезда. Зоя отвела молодого нахлебника, поставила в очередь и убежала по делам. Он стоял среди старух, баб с детьми и неопохмеленных мужиков. На него посматривали с интересом. Многие его знали, знали о том, что приехал к Сомскому какой-то. Про себя называли его «племянничком», хотя, конечно, подразумевали в нем внебрачного сына инвалида – а то с чего вдруг он приперся? Говаривали, что сын этот не абы как, а от датской принцессы; что Сомский «репортером по заграницам летал, да и надул там какую-то…», и вот теперь тот явился, не запылился. Тому, что «сын принцессы» целыми днями по черному хозяйству – не удивлялись: «батяня ему покажет, как хлеб ростят! А то у них, небось, в Дании-то – и огородов нет, все – искусственное в магазинах, синтетическое!».

– А что, Лексей, десяточку-то добавишь? – подошел к нему знакомый Кузьмич, тот самый, кто первым явился на поклон к «барину».

– Что? – переспросил Алексей.

– Говорю, на водку добавишь? А то чечены эти вконец оборзели – раньше-то в долг давали, а теперь ни-ни! Злые как собаки.

– Какие чечены?

– Как какие? – удивился Кузьмич – Продавцы. Которые на автолавке ездят. Били их, мочили в сортирах, а они русский народ все равно в жопу имеют! Черножопые, что твои тараканы – ничем их не извести!

Кузьмич победительно оглядел очередь. Очередь угрюмо молчала. Было ветрено, люди выглядывали дождь.

Алексей молчал.

– Ну так дашь на водку-то? – с похмельным раздражением повторил Кузьмич.

– У меня нет денег, – отвечал Алексей, что было чистой правдой.

– И правильно, не давай! Неча ему давать, пропойце! – заговорили старухи.

– Цыц! – прикрикнул мужик.

Отошел, сел под старую березу у крыльца.

Приехала лавка, двое мрачных чеченцев открыли фургон, начали торговать. С презрительным терпением выслушивали селян, взвешивали, брали мятые деньги, давали сдачу. Кузьмич протиснулся в начало:

– Ваха, здорово! – треснутым голосом поздоровался с продавцом.

– А! Кузьмич! Еще трезвый? Время обед, а ты трезвый, ха-ха-ха! – скалясь, рассмеялся тот.

– Да вот, как тут выпьешь! Такой народ! – воскликнул с подобострастием мужик и меленько рассмеялся. – Вот ты бы, Ваха, уважил, дал бы, как прежде, а? А я тебе в четверг все до копейки верну, а?

– Иди, Кузьмич, иди. Ты мне и так триста рублей должен, вот отдашь, говорить будем. Помнишь, я тебе что сказал? Подумал? Обещал подумать…

Ни для кого из селян их разговор секретом не был – чеченцы давно предлагали Кузьмичу купить его дом за какие-то очень ничтожные деньги, чуть не за долги. Говаривали, впрочем, что сам он хвастался – чеченцы обещали ему каждый день по бутылке водки до самой смерти… «Ишь, хитрецы какие, – будто бы признался он во время очередной пьянки своим собутыльникам, – я соглашусь, а они мне будут отравленную водку давать, чтобы я скорее окочурился! Не выйдет!» – «А я бы согласился! – убеждал его приятель. – Никаких хлопот: все знают, у кого берешь, – что ж они тебя, в открытую травить, что ли, станут?… Ты, Кузьмич, посчитай-ка лучше – столько денег тебе больше никто не заплатит!» Этот аргумент, по слухам, почти убедил Кузьмича.

– Ну что, насмотрелся на аборигенов? – встретил Алексея Сомский.

Он сидел под навесом крыльца. Дождь зарядил не на шутку.

– Народец наш – такой, другого народца у меня для тебя нет! Ха-ха-ха!

– Но ведь это ужасно, ужасно! – воскликнул Алексей.

Его явно впечатлило стояние в очереди, разговоры, чеченцы, старухи, Кузьмич.

– Ты только выводов не делай, брат Лексей, не делай. Это не Дания, это Россия, и ничего ты не попишешь, хоть по сто статей в день пиши!

– А что Дания, Михаил Иванович, что Дания?! – пылко вскричал Алексей. – Думаете, Дания – рай?! Сытая, скучная дрянь эта ваша Дания! И нет у нее ни прошлого, ни будущего!

– Как это? А твои любимые викинги? А Исландия? А Гренландия? Нет, брат Лексей, уж коли веришь в историю, то не можешь не знать о великом прошлом… Это мне простительно, поскольку я ни в какую историю не верю, а верю только в то, что вижу, слышу и обоняю. Вот здесь я обоняю дерьмо из своего сортира. Чуешь? В дождь как раз самое амбре!

Из выгребной ямы сортира, который по местному обычаю был пристроен прямо к избе, действительно пахло сильнее, чем обычно.

– Я, брат Лексей, обоняю! Я так обоняю твою Русь, что хоть нос затыкай. А тебе мой совет – не обоняй, все равно не принюхаешься. Вот вернешься в Копенгаген, и живи, брат Лексей, пока живется. Я бы вот с превеликой радостью там у тебя пожил бы. Я бы знаешь, как у тебя бы жил? Я бы каждое утро выезжал на берег, и сидел бы там в дюнах, и смотрел бы на море-океан, и радовался бы бесконечному. И никакой истории, брат Лексей, одно только мо-ре-сосны-небо. Если есть в мире абсолют, то только там. Считай, что тебе повезло, – дождь, огород поливать не нужно, пойдем вечерять, принц полудатский!..

Алексею было бы трудно объяснить, если бы его попросили, но странное смешение в поведении Сомского ясности и спокойствия, с одной стороны, и внезапной ярости – с другой, действовали на молодого человека безотказно убеждающе. Алексей, как ни пытался, понять, что творилось в душе инвалида, не мог. Не понимал он толком ничего из того, что тот внушал ему в переменчивых приступах то ярости, то безразличного балагурства. Но воля его с некоторых пор парадоксальным образом подчинялась Сомскому. Алексей безотказно работал (Сомский как-то то ли шутливо, то ли всерьез заметил, что «юный нахлебник должен же заработать себе на „обратный билет!“»), слушал музыку, которую Сом-ский неизменно сопровождал вполне музыковедческой лекцией (особенно он любил трактовать «Stabat Mater» Перголези – каждую часть, с удовольствием почти что маниакальным) и как-то само собой безоговорочно верил инвалиду во всех его постулатах. Скажет Сомский, что бог – злобный журналист, и никак иначе Алексей Создателя себе и представить не может. Заявит Сомский, что нет истории, а есть только то, что есть, и молодой человек уверится, что это именно так, а викинги, революции, одиннадцатые сентября и прочие «события» – это изобретение журналистов во главе с Ним.

Единственное, о чем он очень и почти непрестанно жалел (даже и во сне), было то, что он не мог никому рассказать о своих открытиях, о новых убеждениях своей души, как бы невзначай выработанных безразличной яростью инвалида. Ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь, а делиться было не с кем.

Уже перевалило за середину августа. Погода на Валдае менялась часто – то солнце, то дождь, то ветер. Подобным образом капризничала и теща. Она так и не свыклась с присутствием молодого гостя и ежедневно изводила и зятя, и дочь, и Алексея своими воплями. И не только воплями – она повадилась стучать клюкой из своей светелки в стену, за которой спал Алексей. Проснется – и стучит, стучит, пока не поднимется дочь и не начнет ее увещевать. Слезы, вопли, рыдания.

Как-то утром Сомский самолично въехал к Алексею, когда тот еще спал.

– Вставай-поднимайся, рабочий народ! – загоготал с порога.

Алексей сел на кровати, озадаченно уставился на хозяина.

– Был ты послушником, хорошо меня послушал, и будет тебе награда – пойдешь в мир нести свет учения эллинам и иудеям! Домой тебе пора, у нас скоро осень, грязь, холод, лучину будем палить долгими вечерами… Зимы тут страшные. Вон о прошлом годе Настену Рябцеву волки загрызли, слыхал? К подружке побежала вечерком, а серые тут как тут! Тятя, тятя, наши сети! Загрызли хищники, не смогли спасти Настену-то! Пока телефон искали, пока в Шую звонили, пока там за машиной бегали, пока ее на морозе с трактора заводили, пока ехали, дороги сам знаешь, какие… В общем и целом, истекла кровушкой Настенька. А я люблю смотреть, как умирают дети! Страшные у нас зимы! Суровые, хищные! – охнул еще раз Сомский.