Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

Алексей вдруг поймал себя на том, что пристально разглядывает шею своего соседа, шею, обильно поросшую черными волосами, будто потоком стремящимися с головы, с плохо выбритого подбородка вниз – на грудь, на спину, на живот и дальше. «Обезьяна», – подумал Алексей. И ненависть пришла, легкая, почти невесомая. Он вдруг вообразил, как будет выглядеть эта неопрятная короткая шея без головы. Ну, скажем, какой-то абстрактный палач (впрочем, он сразу услужливо ему явился в образе Ганса в эсэсовском мундире с окровавленным топором, рукоять которого была чуть ли не длиннее его самого). Армянского попутчика со связанными за спиной руками рушат на колени, упихивают головой в дубовую колоду, тщедушный Ганс с трудом поднимает топор – капля крови предыдущей, видимо, жертвы скатывается по лезвию на его плешь – и рубит. Рубит неловко, наискось, так что армянская голова не отделяется сразу, а съезжает вбок, удерживаясь только на недорубленных волокнах мяса. Он рубит другой раз – но устал уже, рукоять проворачивается, проскальзывает в его руках, и он попадает уже не лезвием, а плашмя. И от удара голова повисает уже только на коже. Третий удар – абы как – и голова валится на бурый помост. Ганс кладет топор, берет голову за курчавые волосы и торжествующе демонстрирует зрителям.

Только палач вдруг оказывается голым, без формы, в одной пилотке с эсэсовской молнией. Розовато-белая плоть, кривые ноги, поросшие редкими рыжими волосиками, хилая грудь – зрелище отвратное. Казнящий гол, но и казненный гол. Кровь хлещет, как из откупоренной бутыли, а тело, начиная с освобожденной шеи и до самых ступней – молочно-белое, волоски черные, густые – повсюду, точно штормовое море.

Умозрительность тотального убийства рушится при виде этих двух конкретных, еще совсем недавно враждебных друг другу тел, равно отвратительных. Алексей стоит в первом ряду, и его тошнит. За эшафотом – черный катафалк с заведенным мотором, от него струится тошнотворный запах бензина. Внутренность катафалка до потолка набита казненными телами, шофер ждет последнее. Куда он их увезет? В печь! Только не в землю. Алексей на миг представляет себе землю, сплошь укрытую мертвыми человеческими телами, и ужасается еще больше. Он сгибается и блюет прямо перед собой, так что буроватые брызги с кусочками пищи липнут к ногам. Трупы еще страшнее живых, думает он…

– А люди, скажу тебе, Карен-джан, вообще очень некрасивое племя! Хотя трупы еще безобразней живых, – бубнил Сомский. – Вот ты можешь себе представить, к примеру, чтобы среди зверья проходил конкурс красоты?! Что собрались бы львы, орлы или там куропатки и выбирали бы себе королеву? То-то! Потому что все они безупречны. А люди настолько безобразны, что им приходится выбирать наименее безобразного. Это только у них, у нас то есть, развито чувство прекрасного, потому что прекрасного-то и нет! Одно дельное остается от людей – скелеты. Но скелеты за гранью: они не красивы и не некрасивы, они скелеты. Они за пределами эстетики!.. – Сомский разошелся: – Они идеальны! Но еще идеальнее – камни! Армения – ведь кричащих камней государство, а?

– Скелеты, да? дядь Миш? – спросил Карен.

– И камни, камни!

Светозарова укачало, его тошнит от тряски и от запаха бензина. И еще какой-то смутно знакомый запах. Сосед протягивает ему дымящуюся сигаретку, отчего-то без фильтра, мятую. Алексей качает головой: «Не курю!», но к нему поворачивается Сомский:

– Покури, покури, сразу легче станет.

Алексей покорно берет, тянет в себя дым. Вкус кисловатый, не похож на табачный. Вспоминает – марихуана. В голове уже шумит море, он затягивается еще, поворачивается к соседу, возвращает косяк. Все, как в замедленной съемке: поворот головы, ухмылка соседа, ползущий к потолку салона дым…

Курят все, включая шофера, о чем-то говорят, понять – о чем – почти невозможно, речь течет лениво, маслянисто.

– Хорошо, ей-богу, хорошо! – время от времени восклицает как бы издалека Сомский.

Армяне перекидываются между собой армянскими фразами.

– Хорошо, ей-богу, хорошо!

Тормозят у придорожного кафе. Алексей читает странное название «Наири». Такого слова он не знает. Карен с приятелем скрываются за дверью, Сомский дремлет, прислонившись к двери. Армяне выходят с двумя девицами. Одна, которая пониже, – в короткой юбчонке, худая сама, но с толстыми гладкими ляжками, волосы жидкие. Другая – повыше, попышнее подруги, в шароварах, туго обтягивающих солидную задницу. Обе намазаны ярко, грубо, точно клоуны.

– Вот, дядь Миш, какие! – цокнул языком Карен. – Это чтобы ты нас добром помнил, ха-ха-ха!

– Эх, ара, ара, что Зойка моя скажет?! Срам, скажет, инвалид, скажет, а туда же – кобель! Плотское, оно чем прекрасно? А, друг Алексей? – обернулся он к Светозарову.

– Чем? – почти беззвучно спросил тот.

– Тем, что всеобъемлюще! Оно принципиально анонимно, оно всевластно и потому – верно! Человек не плотский не есть человек, есть труп. Так-то.

– Сейчас, дядь Миш, в лесок отъедем, – Карен завел мотор и втопил ногу в «газ».

Девки разместились на заднем сиденье, причем та, что пониже, – у Светозарова на коленях. Она еще не успела толком и обнять его, как он почувствовал желание. Она лишь успела прикоснуться губами к его уху, руку просунуть за пояс его брюк, он вдохнул запах дешевых духов и девичьего пота и семя его изверглось.

– Ой, мамочки, – захихикала девица. – Кончил, кончил! Всю юбку промочил, бестолочь! Давно не, что ли?

Гогот сотряс машину.

Они сворачивают с шоссе, едут метров двести по проселку, останавливаются. Армяне выходят, берут с собой пышную, идут в лес. А та, что пониже, перемещается на водительское сиденье, начинает теребить инвалида. Алексея опять тошнит, он вылезает из машины, стоит, склонившись над придорожной канавой, слушает, как кряхтит и сопит Сомский. Минут через двадцать сзади слышатся голоса.

– Ну что, педофилы?! – радостно кричит Сомский. – Как оно?

– Хорошо, дядь Миш, хорошо, – довольный Карен.

– А то пойдем бобров ловить!

– Не понял, дядь Миш, каких бобров? – качает головой Карен.

– Это я в газете сегодня прочел, в Питере. На Урале, что ли, в городе одном, мальчик пропал, лет пяти. Ну, и взяли одного дядьку, а тот и говорит, что, дескать, да, мальчонку видел, конфеткой его угостил и на речку пригласил, сказал, дескать, пойдем парень, с тобой на речку бобров ловить! Так и сказал – бобров ловить! А мальчонка-то ведь любой с радостью бобров ловить пойдет! Бобров, педофил поясняет, в тот вечер на речке не было, на том и разошлись. Ха-ха! А куда мальчик делся после непойманных бобров, я, говорит, того не ведаю… Да и был ли мальчик? Вот ведь – бобров ловить! Нашли того мальчонку – в кустах, как есть мертвого. Ну и, понятно, изнасилованного. Так что я теперь, когда чего хочу сделать веселого, то и говорю: дескать, пойдем бобров ловить!

…Девок высадили у ближайшего кафе, и тоже с армянским названием – «Ани». Карен заплатил щедро – по две тысячных бумажки. У дверей за столиком сидели двое седых армян, играли в нарды. Тлели угли в мангале.

– Я бы шашлыка съел, – мечтательно сказал Сомский.

– Сейчас сделаем, дядь Миш! – с готовностью отозвался Карен.

Его спутник вышел, расцеловался с хозяевами, принялся нанизывать мясо на шампуры.

– Эк у вас тут все по-семейному, – восхитился Сомский. – Вся трасса – ваша! Ани, Наири… Ахтамар с Двином только не хватает! Дружный вы народ, армяне, не то что наш!

Все, кроме Алексея, пошли под навес. Алексей же оставался в машине, ему очень захотелось домой. Не в Копенгаген, не к матери со Стуре, и не к отцу в Калифорнию, а куда-то, куда он и сам не знал, в некий идеальный дом, в котором уютно и безопасно, в котором его безусловно любят… Такого дома у него не было, и он понял это только сейчас. Сидел, смотрел в окно и беззвучно плакал. Шашлык есть отказался, только спросил стакан чаю с лимоном. Медленно отхлебывая горячий чай, шептал про себя: хочу домой, домой.

– Домой, домой сейчас поедем, – подкатил в коляске Сомский. – Немного осталось, зато армяне нас до самого дома довезут. Вот люди! Незнакомых инвалидов подобрали, кормят, поят, девок дают, домой везут! Чудо что за народ!

Внезапно восторг Сомского исчез, словно его стерли резинкой:

– А счастья все равно нет, друг Лексей. Ни у нас с тобой, ни у них. Его вообще нет, а если и бывает какой проблеск, похожий на счастье, то и тот невесом, как оргазм. Оргазм – вот замена счастью…

– Уезжай! Уезжай домой! Хватит, нагостевался! Алексей открывает глаза, и назойливая муха, которая донимала его уже часа три с самого рассвета, сразу садится, впивается в нижнее веко. Он хлопает себя по глазу и снова слышит:

– Уезжай, говорю, не то милицию позову!

– Да вы что, мамо, мамо?! – раздается голос Сомского. – Что вы к пацану пристали – он еще не проснулся! Напугаете во сне, заикой станет!

Алексей не подозревал, что в этой утлой избе, кроме Сомского и его жены Зойки, обитает кто-то еще. Он смотрит на дверь и видит косматую старуху, словно сошедшую со страниц русских сказок. Она и седа, и растрепанна, и корява как коряга, и опирается на чудовищного вида костыли, сработанные местным, видимо, умельцем из алюминиевых трубок и вставленных в них неструганых жердей. Завершались эти приспособления прибитыми плашмя пластиковыми колесиками от детского велосипеда.