Новый Мир ( № 4 2006) - Новый Мир Новый Мир

Пастернак был из породы победителей. Это прекрасно изобразил Дмитрий Быков. Дело не в уме, не в расчетливости, прозорливости, трезвости. Дело — в потрясающем социальном инстинкте. И то сказать: славянофильская поэма Пастернака, писавшаяся им в конце войны, свидетельствовала: он развивался в правильном, магистральном направлении. Это “откровенные марксисты”, вроде молодых Самойлова и Слуцкого, могли чертить по воздуху геополитические ревчертежи и предполагать, что дело идет “к восстановлению коминтерновских лозунгов” (Самойлов Д.  Памятные записки. М., 1995, стр. 160). Пастернак давно уже просек, что не тем хороша Россия, что в ней произошла Октябрьская революция, а тем хороша Октябрьская революция, что она произошла в России.

Ходасевич вот был и умнее, и трезвее, и прозорливее Пастернака, ну и помер в парижской больнице для бедных. А Пастернак так умудрился себя сориентировать в социальном пространстве, что в самый разгар травли за ним присылали машину, чтобы везти не на Колыму, а в ЦК — побеседовать… Просто ощутимо злорадство, с каким Быков описывает встречу Пастернака с Поликарповым. Слышно не произнесенное поэтом по адресу власти: “Ну что, гады, нарвались на того, кто смог дать сдачи? Получите…” Процитирую с таким же удовольствием:

“„Ай-ай-ай, Дмитрий Алексеевич! — сочувственно воскликнул Пастернак. — Как вы бледны, как плохо выглядите! Не больны?” Вид у Поликарпова был в самом деле не лучший — еще бы, после бессонной недели!.. „Пожалуйста, — выпишите пропуск девочке внизу, — попросил Пастернак. — Она будет меня отпаивать валерьянкой”. — „Как бы нас не пришлось отпаивать”, — покачал головой Поликарпов…” Ну правда же, диалог если не из тарантиновских фильмов, то из фильмов братьев Коэн. Американский диалог: одиночка ведет разговор с мафией на равных. И мафия уважает, опасается одиночку.

Мне-то это не слишком по нраву. Здесь есть один парадокс восприятия. На мой взгляд, успех “Лолиты” человечнее успеха “Живаго” и “Тихого Дона”. “Лолита” — книга куда более нравственная, чем два романа двух нобелевских лауреатов. “Так пошлиною нравственности ты / Обложено в нас, чувство красоты!” — не отговорка циника, а спокойное убеждение настоящего моралиста, каковым Набоков и был. Мораль “Лолиты” очень проста: нельзя трахаться с несовершеннолетними, хотя очень хочется. Почти мораль “Преступления и наказания”: нельзя убивать старушек, хотя очень хочется. Есть какие-то непереступаемые законы нравственности — абсолютное убеждение Набокова. Между тем как Шолохов и Пастернак в этом последнем вовсе не убеждены, совсем не убеждены. Недаром сравнивают два этих великих романа. Не только потому, что и в “Тихом Доне”, и в “Докторе Живаго” описывается погибший мир (у Шолохова — казачество, у Пастернака — дореволюционная интеллигенция), — но еще и потому, что главный задушевный герой и Шолохова, и Пастернака — настоящий, доподлинный, мучительный и мучающий других… ницщеанец. Ему все позволено. Он — личность. Он так хорош, что окружающая его мелюзга радоваться должна, что вот позволено жить рядом с таким… Наверное, это — правильно, но мне это не нравится.

А Быкову нравится. Он пишет книгу об удавшейся жизни. Красивые здесь красивы, плохие — плохи, а хорошие — хороши. Здесь нет полутонов. Каждый здесь получает то, что заслуживает. Если поглядеть да посмотреть, какая книжка архетипична биографии, написанной Быковым, то это — “Мастер и Маргарита”. Даже хулиганства Пастернака отдают тем самым, не то воландовским, не то обаятельно-бегемотовским: “Федин созвал писателей на новоселье. На почетном месте сидел Пастернак. Гости были сановитые — редколлегия „Нового мира”, в которую входил и Федин; Вишневский — главный редактор „Знамени”, в 52-м — законченный литсановник апоплексического сложения, вставлявший в речь флотские словечки и ругательства. Когда уже порядочно клюкнули, Вишневский встал и провозгласил тост за будущее настоящего советского поэта Пастернака. Он подчеркнул — „советского”. Пастернак меланхолично поковыривал вилкой салат и так же меланхолично протянул: „Все-еволод, идите в п..ду!” В первый момент никто ничего не понял. Вишневский замер квадратным изваянием с рюмкой в руке. Пастернак, не отрываясь от своего занятия, внятно повторил для тугоухих: „В п..ду!””

Подумаешь, послал подальше начальника, но как смачно описано! С каким удовольствием этот эпизод не то чтобы перечитываешь, но переписываешь… Две тенденции столкнулись и стакнулись в книге Быкова о Пастернаке. Одна — идейная. Дмитрий Быков мономан. У него — одна, ну от силы три идеологемы, которые он с непревзойденным талантом и упорством излагает во всех своих произведениях. История — нечто вроде погоды, никуда не деться от ее изменений, что же до поэтов, то лучшие из них те, кто живут в согласии с климатическими изменениями общественной погоды; те, что живут в ладу с историческими зимой, весной, летом, осенью. Высокий конформизм, стоицизм героического обывателя.

Быков уверен в абсолютном равнодушии социальной природы к отдельной человеческой личности. Любое социальное изменение совершается независимо от людей. Сопротивляться революции или способствовать ей — все равно что сопротивляться зиме или способствовать весне. Социальные изменения для Быкова подобны изменениям климатическим: стихия! А раз так, то со стихии взятки гладки; и так же гладки взятки с тех, кто внимателен к этой стихии… Мне это тоже не по душе. Мне больше по душе немецкий летчик, о котором рассказывал сын Пастернака. Эпизод — маргинальный, на обочине повествования, но до чего же он важен, этот маргинальный эпизод: “…немецкий летчик добровольно сдался в плен, увидев огромную толпу мирных жителей, вышедших к верховьям Днепра рыть окопы. Что уж там творилось в душе этого впечатлительного летчика — один Бог ведает: это попытался реконструировать в своем рассказе Андрей Платонов”. Выходит, не полным фуфлом была интернационалистская пропаганда: значит, и у немцев были свои “догматики Петровы”, для которых были внятны слово “класс”, и слово “Маркс”, и слово “пролетарий”. Об этом летчике впору баллады бы писать, как написал балладу о “майоре Петрове” Борис Слуцкий. Что с ним стало, с этим летчиком?

И впрямь, что творилось в его душе? Может, он был пацифистом? А может, нет? Может, успел полетать и над Францией, и над Польшей, и над Англией? Может, он честно сражался против плутократий Запада и против “уродливого порождения Версальского договора”, но против единственного в мире государства рабочих и крестьян сражаться не захотел? Может, он был интернационалистским дураком и коммунистическим догматиком, этот летчик? В этом случае он вряд ли воспринимал социальные изменения как изменения климата, как смену зимы, весны, лета, осени. И что с ним стало в результате? Где он сгинул, в каком концлагере? Какое дело о каком шпионаже на него повесили?

А может, все получилось так, как с майором Петровым в балладе у Слуцкого? “Когда с него снимали сапоги, не спрашивая соцпроисхождения, когда без спешки и без снисхождения ему прикладом вышибли мозги, в сознании угаснувшем его, несчастного догматика Петрова, не отразилось ровно ничего. И если б он воскрес — он начал снова!” Вот эта история удивительно контрапунктически точно подходит к Пастернаку, к его жизни. Уж кем-кем, а фанатиком и догматиком он не был, воскресал несколько раз и несколько раз менялся.

Другая тенденция — внеидеологична, неконцептуальна. Все, что излагает в своей книге Быков, уже было изложено в разных статьях, книгах, воспоминаниях, нужно было все это собрать в книжку. Так собрать, чтобы это было не скучной грудой фактов, а сюжетным повествованием. Вот так в свое время все то, что было рассеяно по самиздату и тамиздату, стало аккумулироваться, собираться и выходить в толстых журналах, вот так все разрозненное нужно было собрать в одну книжку, книжку с сюжетом, что Быков и выполнил.

Ведь все всё знают о Пастернаке… И про звонок Сталина, и про скандал с “Доктором Живаго”, и про жен и любовниц знают, а вот поди-ка рискни — собери все, что известно об этом человеке… Именно что — рискни, потому что не было более таинственного человека в России, чем Пастернак… Речь не о его текстах, а именно о нем… В многочисленных публикациях о Пастернаке даже названия такого нет — “Тайна Пастернака”, а зря. Все первым делом упираются в его стихотворные тексты и очень быстро сообщают, что ничего там таинственного нет. Можно объяснить любой из его образов, а те образы, что необъяснимы, — понятны, ведь так?

“Так пахла пыль.Так пах бурьян. / И, если разобраться, / Так пахли прописи дворян / О равенстве и братстве”. Кто попытается объяснить эту очевидную поэтическую формулу декабризма? Между тем она — понятна… Нет, тайна Пастернака не в текстах, вернее сказать, не только в текстах. Тайна Пастернака — в нем самом. Это очень хорошо понимает Дмитрий Быков. Он очень хорошо понимает то, что Пастернак был поэтом своего времени, своего поколения. Когда умерло это время, умерло и адекватное понимание Пастернака. Вот так пишет об этом Быков: “…интеллигентные мальчики и девочки двадцатых услышали наконец поэта, говорящего на их языке. Среди бесконечно чужого мира появилось что-то безоговорочно родное, дружелюбное, радостно узнаваемое. Это был их быт, их жаргон и фольклор, их подростковое счастье познания мира, захлёб, чрезмерность во всем. Подростки откликались на стихи Пастернака, как на пароль… перед ними был человек с врожденным и обостренным чувством среды — эта среда влюбилась в Пастернака немедленно, навсегда”. Одно из лучших определений Пастернака, одно из лучших определений его тайны — “человек с врожденным и обостренным чувством среды”. “Обостренное чувство среды” у Дмитрия Быкова получилось куда как хорошо.