Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

Не берусь судить о «медиумических явлениях» в арбатской квартире Бугаевых и о причастности к ним Брюсова, но нервы у Белого были на пределе. 21 декабря он отправил истерическое письмо Полякову с заявлением об уходе из литературы и с упреками личного характера: «Мне чрезвычайно трудно поддерживать живую связь со „Скорпионом“ благодаря тому, что пришлось бы иметь дело с Валерием Брюсовым, который держал себя по отношению ко мне более чем возмутительно». Через несколько дней он дезавуировал сказанное как неправду — но в столь же истерическом тоне: «Я исступленный, нервный, измученный человек, мне самому больно, а я другим делаю больно. За что, за что я так отнесся к Бальмонту и Брюсову? Ведь я их люблю»{28}. Это не помешало Борису Николаевичу 16 января 1905 года в Петербурге говорить о «Звере, выходящем из бездны в лице Бальмонта и Валерия Брюсова», о чем последнему днем позже сообщил Перцов{29}.

Поездка Белого в столицу к Мережковским, ставшим для него опорой в борьбе с «тьмой», встревожила Брюсова перспективой отпадения ценного автора от «Весов». 19 февраля, занеся Белому корректуры, он принялся злословить по адресу Мережковского и отношений того с меценаткой Образцовой. В тот же день Борис Николаевич предупредил его письмом, что будет считать подобные слова «обидой себе», поскольку «Мережковские мне близки и дороги». Ответом стал вызов на дуэль за подписью «уважающий ваш литературный талант Валерий Брюсов». Белый был уверен, что «вся дуэль — провокация Брюсова; для провокации этой он имел причины; а у меня причин не было принимать этот вызов. И Брюсову написал я письмо; и просил В. Я. Брюсова взвесить: коль будет он твердо настаивать на дуэли, то буду я вынужен согласиться, но именно — вынужден». Драться с «Бальдером» и, тем более, убивать его «Локи» не собирался. «Взволнованный, мягкий и грустный» Брюсов 22 февраля пришел к Сергею Соловьеву и написал короткий ответ Белому, попросив лично передать его: «…рад, что вправе смотреть на недоразумение, возникшее между нами, как на улаженное»{30}. «У меня с Брюсовым должна была быть эмпирическая, а не символическая дуэль, — сообщил Белый Метнеру, — или, лучше сказать, тут символизм наших отношений хотел „окончательно воплотиться“ (как черт в Ивана Карамазова)»{31}.

Узнав о случившемся, Вяч. Иванов писал Брюсову 24 февраля/9 марта: «Благодарю силы, которые призываю на тебя за то, что преступление совершено тобою только в мире возможного. Ибо ты хотел убить Бальдера. […] Я предвидел, что Бальдер все сделает, чтобы избежать этого кощунственного поединка; но считал возможным и принятие вызова, в каковом случае он, конечно, не поднял бы руки на тебя (твоя жизнь для него священна), но ты мог бы его убить, чтобы потом казнить самого себя. […] Что бы ни случилось, мы не можем стать Каинами. […] Исполни мое желание: помирись с Бальдером сполна и братски, ибо ведь и ты, себя не узнающий, — светлый Бог»{32}. Иванов, похоже, не подумал, что Брюсов вряд ли стал бы подвергать себя риску уголовного преследования… и лишать «Весы» одновременно редактора и одного из главнейших сотрудников.

Несостоявшаяся дуэль разрядила напряженность. 9 июня Белый писал из деревни «воистину дорогому мне Валерию Яковлевичу»: «Хочу сказать вам из тишины, где ближе душа к самому себе, что я вас всегда любил, а теперь еще более глубоко люблю, чтò бы между нами ни было в прошлом или в будущем»{33}. На литературных отношениях конфликт не отразился: по словам Белого, «жела[я] примириться со мной в плане внешнем», Брюсов уже в марте пригласил его на чтение драмы «Земля», причем изъявил готовность перенести его на удобный для адресата день{34}. И печатал в «Весах» фантазии Бориса Николаевича, в которых не мог не узнать себя: «профессор мрака» в «Химерах» и «маг, закрытый пледом» в «Сфинксе».

3

В марте 1905 года Валерий Яковлевич писал своей конфидентке Марии Рунт: «На мою жизнь иногда находят смерчи. И тогда я не властен в себе. В таком смерче я сейчас»{35}. По свидетельству Полякова — первого, кто был посвящен в роман с Петровской, — Брюсов примерно тогда же составил завещание и попросил его быть душеприказчиком, поскольку ждал близкой смерти и вроде бы даже подумывал о двойном самоубийстве с возлюбленной{36}. «Я знаю, меч меня не минет», — восклицал он в январском стихотворении «Кубок». В апреле был написан «Антоний» — не только о древнеримском полководце:

Как нимб, Любовь, твое сиянье

Над всеми, кто погиб, любя!

Блажен, кто ведал посмеянье,

И стыд, и гибель — за тебя!

О, дай мне жребий тот же вынуть,

И в час, когда не кончен бой,

Как беглецу, корабль свой кинуть

Вслед за египетской кормой![56]

«С легкой руки едкого и остроумного В. Ходасевича г-жу Н. в нашем интимном кругу (то есть в „Грифе“ и вокруг него. — В. М.) прозвали „Египетской Кормой“, — вспоминала Бронислава Рунт. — […] „Египетской Корме“ (с которой, как было известно, муж собирался разводиться) явно хотелось, чтобы ее Антоний кинул, наконец, всерьез свой корабль за ней. Иными словами, требовала развода и женитьбы. Но, отдав должное в звучных стихах безумцу Антонию, которым уже сколько веков восхищаются эстеты, поэт В. Брюсов упорно не желал следовать его примеру. Он по-своему любил свой дом, налаженную семейную жизнь и тот порядок, при котором ему так хорошо работалось»{37}. Однако ситуация была сложнее, чем казалось Броне, склонной относиться к знаменитому родственнику с иронией. Да и события нескольких лет она спрессовала в несколько фраз.

«Смерч» захватил Брюсова всерьез. В июне 1905 года влюбленные на месяц обрели покой в финском городке Иматра на озере Сайма. Написанный здесь цикл «На Сайме» заметно отличается от других стихов Брюсова того же времени, более всего напоминая «Картинки Крыма и моря». Подлинный смысл этой тихой пейзажной лирики становится понятен, только если знать контекст:

Меня, искавшего безумий,

Меня, просившего тревог,

Меня, вверявшегося думе

Под гул колес, в столичном шуме,

На тихий берег бросил Рок.

«Я — упоен! мне ничего не надо!», — признание не только лирическое, но и личное.

По возвращении из Финляндии Брюсов отправился в Антоновку, имение своих родственников Калюжных на Оке близ Тарусы, заехав на день в Москву. Оттуда он написал Нине Ивановне письмо, каких в его богатой событиями жизни и в не менее богатой эпистолярии немного. Их переписку хочется цитировать