Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

Мы заняли наше место под плакучей ивой. Я расстелил рядно, разложил бутылки и стаканы, ловя себя на том, что делаю все это с поразительным спокойствием. Марьяну спокойной назвать было нельзя, она протрезвела и снова стала нервничать и, едва я открыл шампанское, сразу протянула свой стакан. Нам обоим требовалось выпить. После первой бутылки она порылась в сумочке и достала флакон. Когда я присмотрелся к нему, сердце у меня остановилось. Это был не тот флакон, что мне показывал Ростислав. На флаконе, который оказался в руках Марьяны, красовался элегантный черный череп с перекрещенными костями. В моей голове с бешеной скоростью замелькали все возможные варианты выхода из этой кошмарной ситуации, но ни один из них не был настолько идеальным, чтобы я мог им воспользоваться. Тогда я решил любой ценой тянуть время, пока что-нибудь придумаю.

Я распечатал вторую бутылку и сказал:

– Не торопись. Мы еще займемся любовью под этим шатром.

– Мы уже занимались.

– Разве ты забыла, что мы договаривались сделать это на острове?

– Я просто подумала, что дома будет удобнее.

– Одно другому не мешает. Я хочу тебя еще.

– Но я не хочу.

– Ну, в таком случае…

– Что в таком случае? – спросила она, и в голосе ее прозвучала тревожная нотка.

– В таком случае я не составлю тебе компании.

– Ты не можешь так со мной поступить!

– Я хочу любить тебя здесь, на острове. Я об этом слишком долго мечтал.

Она отложила флакон, немного поколебалась и наконец молча подчинилась, но, дабы подчеркнуть свою независимость, легла на бок спиной ко мне. Флакон лежал у нее перед глазами.

– Нет, не так, – сказал я. – Хочу, чтобы ты стала на колени.

– Нет.

– Что значит «нет»?

– Нет – значит «нет».

– Значит, ты меня обманула?

– Ничего подобного. Ты уже имел меня.

– Я хочу еще. Ты не можешь мне отказывать.

Она поднялась и с минуту сидела неподвижно, затем выпила мартини, и я увидел в ее глазах слезы. Мне стало жаль ее, но, с другой стороны, я не видел причины, по которой должен был отказывать себе в этом скромном желании. Она стала на колени и нагнулась, опершись на локти. Я поднял юбочку, стянул трусики и залюбовался зрелищем, которое, по правде говоря, уже созерцал у себя дома, и все же с каждым разом замирал перед этой красотой, словно перед созданием Праксителя, ведь ничего более совершенного не приходилось мне раньше созерцать, я глотал глазами эти спелые полушария, как голодный глотает глазами хлеб, я вбирал это полною грудью, чтобы хоть в памяти моей осталось удвоенное снежно-белое диво, окруженное пастелями загара, диво, к которому идеально прилегали мои ладони, диво, в которое я жадно погружал ногти, и только на одно мгновение моя правая рука отвлеклась от этого благостного занятия – когда я ловко извлек из кармана таблетку, полученную от Ростислава, и запил ее вином. Я подумал, что повредить она мне уже не повредит, а возможно, и поможет. Я двигался медленно, невероятно медленно, время от времени пригубливая из бутылки вино, я любился в свое удовольствие, запрокидывая лицо к небу, воспылавшему звездами, и ждал, когда они начнут падать, ведь в августе звезды падают, но звезды не падали, и месяц скользил в сизых волнах небесных, словно в сигаретном дыму, а я накатывался и откатывался, накатывался и откатывался, накатывался и откатывался, наплывал и отплывал, ударял волнами и отпрядывал в такт с месяцем, и казалось мне, что мы в эти мгновения породнились, и если у светила есть сердце, то оно должно стучать в такт с моим. Мне некуда было спешить, я раскачивался вместе с месяцем, и нам было хорошо, и вдруг я увидел, как маленькая звездочка покатилась вниз, и в этот миг Марьяна застонала, но это было совсем не похоже на то, как стонет женщина, которая вот-вот получит оргазм, скорее, это напоминало всхлипывание младенца во сне, всхлипывание нарастало, я задвигался быстрее, месяц тоже налег на весла, а звездочка катилась и катилась, а Марьяна вскрикивала все громче и наконец застонала и умолкла, я впрыснул в нее с такой силой, что меня аж кольнуло, с минутку еще подержал ее, сжимая в ладонях, а затем упал, весь мокрый, в траву. Марьяна поднялась и молча пошла к воде.

– Ты куда? – спросил я.

Она не ответила. Подняла юбку, зашла в воду и стала мыться.

И тут раздался голос Чубая, читающего мою поэму «Илаяли»:

Вот сестра моя бежит из ока печального жажды моейприжимая к сердцу осиротевшие камниПорхают ласточки между бедрами ее – семьсотптенцов вылетает оттуда и всех их мучает жаждаИ песня их терпкая словно ягоды тернаи нет им пристанищадаже под собственной теньюВот речка в которой еще никто не тонул и она высыхаетВот волны в которые входила моя сестраВот воды в которых мертвое семя она выполаскивалаВот река быстроструйная наполнившаяся до краяВот волны из которых не вышла моя сестраВот воды в которых ожило мертвое семяВот месяц его собирающий в стайку ребячьюи обучающий азбуке

Все повторяется, все повторяется, все уже написано, ничего нового, зачем она моется, какой в этом смысл, если собралась умереть, я вспомнил, что мылась она каждый раз, даже находясь в лунатическом состоянии, двигаясь, как манекен, сегодня днем она мылась уже вполне сознательно, но сейчас, зачем сейчас, когда жить осталось считаные минуты, вымывать из себя мое семя, ведь если будут делать вскрытие, то все равно обнаружат, что перед смертью мы… мы… она занималась любовью… что в этом плохого, все это делали, вот она выходит из воды, и Грицко смотрит на нее зачарованно, впрочем, он не сводил с нее глаз все время, пока она была в воде, но молчал, а теперь она приближается босая по траве, достает из кулька свитер, которым так и не воспользовалась, ведь вечер удивительно теплый, и вытирается, и молчит, затем развешивает свитер на ветках, что за нелепость, натягивает трусики, поправляет юбочку, садится рядом и достает из кармана флакон, когда она успела его туда упрятать, она с ним не расставалась, даже моясь, значит, не доверяет мне, и тут я осознаю весь ужас положения, ведь я так и не сумел придумать ничего толкового, я просто забыл, что необходимо найти выход. Выхода нет. Она отвинчивает крышку и, отсыпав на ладонь две таблетки, подает их мне. Я слышу, как барабанит мое сердце – от волнения или от выпитого? Я уже порядком охмелел. Достаточно, чтобы не глядя проглотить эту таблетку. Мне уже все до фонаря. Беру таблетку и смотрю на нее, а она двоится в глазах и плывет, плывет, Марьяна улыбается через силу, берет стакан с вином, и я замечаю, что рука ее дрожит, она пьет до дна и просит налить еще, затем кладет таблетку на язык так, чтобы я видел, проклятый месяц все старательно фиксирует, небесный папарацци, кому ты продашь эти фотки, как назло, он уже вынырнул из небесных волн и смотрит, наклонившись, прямо на нас, Марьяна выжидающе смотрит на меня, и я делаю то же, что и она, – кладу таблетку на язык, перед тем успевая проглотить слюну и провести по его поверхности зубами, чтобы он не был слишком влажным и таблетка преждевременно не растворилась, а потом мы одновременно запиваем нашу смерть вином с той только разницей, что свою я прячу под язык и не глотаю, а украдкой, незаметно выпускаю обратно в стакан с вином. Впрочем, нет, это неправда, что незаметно, просто Марьяна в этот момент отворачивается и не смотрит на меня, она смотрит куда-то перед собой, где покачивается лодочка Чубая, и она смотрит так, словно видит его там. Она не смотрит на меня, возможно, чтобы не разочароваться во мне, чтобы дать мне возможность проделать все мои манипуляции… А востроносый месяц, выполнив свою подлую роль, ныряет в волнистые облачка, и тьма вокруг нас сгущается.