Убить Хемингуэя - Крейг Макдоналд

Гектор протянул руку и игриво коснулся колена Мэри:

– Изобразить тебя привлекательной фигурой – задача не для слабонервного. Ты должна это признать, Мэри. Это так – по крайней мере, когда дело касается его страстных почитателей и ученых. Тебе, скорее всего, придется пережить самое суровое нападение на себя в будущем году, когда этот профессор из Калифорнии опубликует свою биографию Папы. Я слышал, что тебя он в своей книге не пощадил. Это твой шанс заткнуть рот твоим критикам. Ты сможешь нейтрализовать их красиво, так я думаю. Расскажи им, почему ты заперла ружья и оставила ключ в доступном месте. Будь откровенной и не изворачивайся.

Вдова вроде бы задумалась. Покусала губу. Гектор наблюдал за ней. Он знал все эти фокусы: продумывание ходов, взвешивание слов.

Ханна присела на корточки и сжала руки Мэри:

– Речь ведь идет о вашем наследстве, вашей затяжной игре. Вы должны бороться и победить. Остальное, – добавила Ханна, гладя Мэри по волосам забинтованной рукой, – остальное не имеет никакого значения.

Мэри была в ярости. Ее и без того узкий рот превратился в кроваво-красную рану. Она оттолкнула руку Ханны:

– Сколько еще мне придется выслушивать этот идиотский проклятый вопрос? Ты ничуть не лучше своего бесполезного гребаного пьянчуги мужа, долбишь одно и то же. Как ты смеешь? Не забывай, ты ведь на меня работаешь, мисси. – Мэри подняла пустой стакан. – У меня пусто, Лассо.

Гектор протянул ей свой едва тронутый стакан и принялся за приготовления двух новых.

Ханна старалась говорить ровно:

– Это ведь единственный вопрос, ответ на который имеет значение, Мэри. Он стоит между вами и историческим презрением или уважением. И вы наверняка это понимаете. И на этот самый важный вопрос вы ни разу не дали удовлетворительного ответа. Это вопрос, который будут задавать критики уже после того, как мы все превратимся в прах. Не оставляйте его без ответа, не давайте критикам и ученым возможность строить догадки и играть в игры. Если только вы цените свою репутацию. Если вас хоть сколько-нибудь беспокоит суд истории. Это затяжная игра, и теперь мы с вами должны в ней победить. Сегодня утром руки истории лежат на наших плечах.

Ханна остро чувствовала, что Гектор наблюдает за ней… оценивает ее стратегию и тактику. Она ощущала, что он смотрит на нее другими глазами. Все-таки во многом он человек старого мира.

Мэри разозлилась:

– Я-то думала, что ты на моей стороне, дочка.

Ханна подмигнула:

– Так и есть. Я делаю свою работу, ту, для которой вы меня наняли. Делаю то, что Папа или Марта или, что еще важнее, что вы, как профессиональная журналистка, сделали бы: я пытаюсь узнать, что же случилось на самом деле. Весь в конечном итоге только это и важно для таких писателей, как мы, верно? И плевать на последствия и пускание пыли в глаза. Расскажите нам, как все было, как вы пишете в своих мемуарах. Только теперь вы должны пойти дальше, значительно дальше, чем раньше, как делал Папа в его лучшие годы. Но вы должны пойти еще дальше, чем посмел Эрнест. Ваша собственная книга не рассказывает всей истории. Вы еще не были готовы ею поделиться, когда писали первый вариант. Весь проклятый мир не был готов, когда это случилось. Но я думаю, что теперь вы готовы. Вы доказали это тысячу раз, и никто не сможет бросить в вас камень. Вам не за что просить прощения.

Абсент уже достал Мэри – Гектор видел такое же в глазах других людей в разное время. Он подмигнул Ханне – они договорились, что это будет для нее сигналом поднажать.

Ханна подвинулась поближе, положила руки на колени Мэри, заглянула ей в глаза, поощряя заговорить.

– Вы держались Папы, и за это он устраивал ад из вашей жизни. Вы были с ним во время запоев, депрессии, его эгоистичной жестокости и болезней… и оставались с ним во время его упадка и безумия. Вы держались Папы до самого его горького, кровавого конца, а когда его не стало, вы берегли его репутацию, вытащив ее из пропасти самоуничтожения. Вы восстановили его величие своей версией «Праздника, который всегда с тобой». Разве вы не догадываетесь, Мэри, что уже никто не имеет права бросить в вас камень? Поэтому не убегайте от ответа, Мэри, скажите мне – почему? Почему вы оставили ключи там, где Папа мог легко их найти? – Ханна выдержала несколько секунд. Сильнее налегла на костлявые колени Мэри. – Почему вы оставили ключи там, где вы точно знали, что Папа их найдет?

Мэри осушила свой стакан и вытерла плотно сжатые губы рукавом. Глаза ее покраснели.

– Его время пришло – давно пришло. Я была у него в долгу.

Ханна тихо спросила:

– Что вы хотите этим сказать, Мэри?

– Я подвела Эрнеста много месяцев назад, в апреле, когда застала его сидящим с ружьем и патронами. Мне не следовало ему мешать. Было бы лучше для него, если бы я позволила ему сделать это тогда. Но я начала его отговаривать. Утешать и убеждать. А он все бормотал: «Сегодня пятница». Я говорила и говорила, отвлекала его до того момента, пока Джордж – доктор Савьерс – не приехал. Тут мы с ним справились, и я отправила его к психиатрам – к этим гребаным уродам. Я согласилась на все эти идиотские методы лечения и этот ужасный электрошок. Было бы куда милосерднее с моей стороны, если бы я оставила Папу в покое в то страшное апрельское утро. Позволить Папе сделать все самому и относительно безболезненно тогда, когда он еще был способен это сделать сам. – Мэри вздрогнула и подняла глаза, когда Гектор положил свою большую руку ей на плечо и сжал. И протянул ей еще стакан с абсентом.

Ханна почувствовала, как покалывает кожу. Тогда, когда он еще бъл способен это сделать сам. Ханна села прямо:

– Папа бы в самом деле застрелился в то утро, вы так думаете? Еще до лечения в Мэйо и шоковой терапии?

– Да, – ответила Мэри, глаза которой увлажнились. – О да. Он был готов. Это было его время. Я помешала ему и лишила его возможности избавления, обрекла на несколько ужасных месяцев, которые уничтожили то немногое, что еще от него осталось. У него были все основания ненавидеть меня перед смертью. А я вела с ним войну в письмах и записках, полных ультиматумов и обвинений, как когда-то поступала его мать. Эти письма не принесли пользы никому из нас.

Мэри внимательно вгляделась в лицо Ханны. Глаза вдовы наполнились слезами, что-то в них изменилось. Она снова приложилась в абсенту… взгляд становился все более отстраненным.

И тут Мэри тихо запела:

Soy como soy,Y no como Papa quiereQui culpa tengo yoDo ser asi?[48]

Ханна не отступала:

– Что случилось с Папой?

Казалось, что теперь Мэри очутилась где-то далеко, унеслась в какие-то дурные воспоминания.

– Говорю тебе, дочка, Папа был совсем болен к тому апрельскому утру. Болен и очень страдал. Он был таким уже несколько лет. Все эти ужасные травмы при авиакатастрофах накапливались и постепенно разрушали его. Внутренние травмы и ужасные головные боли. Один бог ведает, сколько сотрясений перенесла эта бедная старая голова. После падения второго самолета у него была дыра в черепе прямо до мозгов, и эти глупые шарлатаны лили в дыру джин и давали пить ему, пока с ним возились. У Папы много дней с мочой выходила кровь и ошметки почек… После этого он так и не оправился, – продолжала Мэри, качая головой. – Ему снились кошмарные сны, он просыпался от собственного крика, и я не могла убедить его, что он со мной и в полной безопасности. Папа говорил, что он уже не может отличить сны от действительности, а я сказала: «Это только сны, дорогой, и не надо обращать на них внимание». Он усмехнулся и заявил, что я круглая дура. – Теперь Мэри заговорила голосом своего покойного мужа, вспоминая его старую тираду, и пересказывала ее, как какой-то магнитофон. – Сны, когда ты живешь в них, реальны в той же степени, в какой реально все, что с тобой случается, сказал он. От снов тебя бросает в пот, ты задыхаешься, как будто все переживаешь реально. Во сне люди изнуряют себя, получают инфаркт и обычно умирают из-за этого. Ты напрягаешь мускулы во сне и просыпаешься от судороги. Черт, если видишь сон про любовь, ты снова становишься молодым, и даже некоторые старики, которым повезет, иногда кончают… Или это поллюция? Большая часть моих маленьких смертей происходила во сне. Сны, хорошие и плохие, так же реальны, как и самая реальная вещь, случившаяся с тобой, когда ты был жив и двигался. И кстати, я вижу вовсе не сны, а самые настоящие кошмары…

Ханна вспомнила плохое лето своих собственных переживаний, когда она была в таком же ужасном состоянии: ее одолевали сны настолько реальные, подробные и приземленные, сны, которые слишком точно подражали мрачному, приземленному ритму ее каждодневного существования. Ханна потеряла способность отличать часы, когда она бодрствовала, от тех часов, когда спала. Даже теперь в ее жизни случались события, насчет которых она была не уверена, реальность это или игра воображения.