Золотая Колыма - Герман Волков

— Кого?

— Коммунистов?!

— На приисках, кроме Филиппа Диомидовича, коммунистов нет, да и он пока не совсем партийный, то ли сочувствующий, то ли кандидат...

— А этого Филиппа, значит, бил? Контра!

— Филипп Диомидович — это и есть Оглобин.

— Ну, значит, рабочих бил, беспартийных большевиков. Нашему брату-пролетарьяту богатые делянки не давал, на сплав, на верную гибель посылал... Матицева, преданного нам красного спеца, выгнал! ГПУ все известно. И не зря вычистили тут всю махру! Пятерых — под суд! Двоих — из партии вон! И твоего друга... Помнишь?

— Какого еще друга?

— Ну, это я в закавычках... Ну, который у тебя в прошлом году спирт реквизнул и всякие кляузы настрочил на тебя прокурору... Ну, Глущенко! Неужели забыл? Он да еще его начальник Квилюнас за год состряпали сто тридцать фиктивных дел!

— С Глущенко сталкивался, а Квилюнаса не знаю.

— Узнаешь! Теперича о них весь край узнает. В газете пропишут, как они меня, Кондратьева и еще двоих наших заарестовали и били незаконным образом! Да с лозунгом: «Коммунисты (это мы) хотят разогнать Советы — бей коммунистов!». Это — нас! Ясна политика? Советы без коммунистов! Кто так говорил?

Билибин знал, кто так говорил, но отвечать не захотел: было противно слушать пьяную болтовню Степки Бондаря, да и не все было понятно, что он городил.

— А все из-за чего сыр-бор? Я тебе скажу по-свойски: у нас-то, у Союззолота,— коньяк и спирт, а у тузрика — один сухой закон, хе-хе. А выпить там тоже не дураки. Вот и пришел к нам этот Квилюнас, бывший чинодрал, золотопогонник. Пришел реквизнуть спирт накануне приближающегося Международного юношеского дня! Кумекаешь политику? Но мы ему показали Мюд! — Бондарев сунул кукиш почти под самый нос Билибину.— Но это между нами... А официально вычистили тузрик за противодействие золотой промышленности и другие контрреволюционные дела. Это с ихней стороны тоже было махрово! И другая подоплека — текущий момент. Слышал, что на КВЖД творится? Не слышал. Но еще услышишь и увидишь, когда поедешь в поезде. Там, брат, такое творится — война, одним словом. Конфликт на КВЖД! Пока вы тут по тайге прохлаждаетесь, там наша кровь льется. А кто из нас кровь пущает? Недобитые беляки. Вот такие, как Квилюнасы да Глущенки. Они там, а эти тут били нас. Но ничего... Наша взяла! Пей за нашу победу! И переходи работать к нам. Официально говорю. Оклад положу высший и спецпаек. Рубать будем, как их благородие, коньяк с лимончиком...

— Так пропьешь всю Колыму.

— Ну, и черт с ней!.. Другую найдем... Иди!

— Я еду в Москву делать доклад.

— В Москву? Доклад? Это хорошо! Там и обо мне не забудь доложить. Степка Бондарь — большевик с дооктябрьским, июньских дней, стажем! Бывший красный моряк и выдвиженец от сохи! Потомственный пролетарий... Командирован на прииска Далькрайкомом. Доверие оправдает! Так и доложи, А сам возвращайся ко мне. Мне такие спецы нужны...

Билибин встал и, не пожав протянутую руку Бондарева, вышел из палатки. Своих он догнал у Хопкэчана, где жил Макар Медов, и в тот же день, 16 сентября, торопливо занес в дневник самое последнее слово:

«18.35. Хопкэчан».

СИМБИР БУМАГА ЦАРЕГРАДСКОГО

Отряд Цареградского в пути задержался.

Каюр Алексей, молодой крепкий якут с необычной фамилией Советский, вдруг захныкал:

— Моя туда не иди. Моя туда иди,— и замахал руками, куда пошел Раковский.— Наши люди туда иди. Буюнда иди. Мякит не иди. Мякит камень бар, корм суох. Подыхай конь. Все подыхай.

— Нет, Алексей, ваши люди в Мякит ходили. Макар Медов ходил. Кылланах ходил. Знаешь их?

— Макарка — глупый, тунгус убьет его. Кылланах — сопсем старый, ума суох, бога перит. А моя не перит... Бог суох.

— Это хорошо, что ты в бога не веришь. А Билибину веришь? — спрашивал Игнатьев.— Его ваши люди зовут большим краснобородым начальником. Как это по-якутски?

— Улахан тайон кыхылбыттыхтах.

— Во! Ты ему, улахан тайону, веришь? Ты обещал ему вести нас по этой тропе?

— И Владимирову из Якутского ЦИКа обещал? — спросил Цареградский.

Каюр на вопросы Игнатьева и Цареградского не отвечал.

Валентин выхватил из полевой сумки первый попавшийся лист:

— Вот приказ! Билибин и Владимиров писали. Грамотный? Читай: «Алексею Советскому...» Читай!

Алексей Советский взял листок, важно повертел и вернул:

— Бумага.

— Как это — бумага? Это приказ Билибина и Владимирова. А они, прежде чем писать, у ваших людей доподлинно узнали, что тропа, по которой ты поведешь, самая короткая и вполне проходимая. По этой тропе построят большую дорогу. Улахан дорогу! И ты по ней поедешь на автомобиле! В приказе так сказано.

— Симбир бумага,

Тогда Валентин извлек карту, изданную Геолкомом, на которой не только троп, но и рек-то таких, как Герба, Мякит, Малтан, не было.

— Смотри! Эту карту составили академики, шибко ученые люди. Они все знают. Вот здесь нанесена наша тропа и точно указано, что камней немного, а трава есть...

Алексей посмотрел с любопытством на ярко раскрашенный листок и опять:

— Симбир бумага.

— Заладил, скаженный: симбир да симбир! И що тильки это значит — симбир? — возмутился всегда добродушный Яша Гарец.

— Все равно бумага,— перевел сам якут.

— Значит, ты никому не веришь? Своим красным якутам не веришь? Билибину и мне не веришь? Приказам, картам и планам нашим не веришь? Все у тебя — симбир бумага. И какой же ты после этого Советский? Кто тебя Советским назвал? И за что? — напирал Цареградский.— Боишься идти — не ходи. Пойдем без тебя. А ты возвращайся домой, я тебе записку дам, что коней мы вернем, а погибнут — заплатим. Но твои люди скажут, что ты трус, русских бросил.

Это было слишком. Поторопился вмешаться дипломатичный Игнатьев:

— Ну, хорошо, саха. Давай договоримся, догор. Пойдем сначала этой тропой. Если встретим непроходимый камень и не будет корма для лошадей, то вернемся и пойдем твоей тропой. Согласен?

Якут поплелся к своей лошади, уткнулся лбом в ее морду, долго стоял так и что-то шептал. Потом опустился перед ней на колени.

— В бога не верит, а кобыле молится,— засмеялся Яша.

— Пусть молится. Пережитки анимизма,— остановил его Валентин,— лишь бы согласился...

Алексей вернулся:

— Твоя дорога иди, Тукур Мурун.

Тукур Муруном за кривой нос якуты прозвали Игнатьева. Он не обижался. Теперь он крепко, обнял якута:

— Давно бы так, догор саха!

Двинулись. Но не прошли и полдня, как попали в болотину. Лошадей вынуждены были развьючивать, груз перетаскивать.

Алексей опять заворчал:

— Симбир бумага — карточка. Марь баар, а на карта суох.