Всегда тринадцать - Александр Бартэн

— Зачем ты так отвечаешь, дочка? Если у нас — то есть у матери твоей и у меня — когда-то расклеилась жизнь. К тебе-то ведь разлад наш не относится!

— Ну разумеется, — снова согласилась Жанна (с каждым разом все насмешливее звучала эта частичка «ну»). — Значит, приехав, решили повидаться? Ну что ж, спасибо за внимание!

Сагайдачный смолк, прикусил губу. От всего отстранялась, все отвергала девушка.

«Наверное, мать настроила!» — подумал Сагайдачный.

— Вот что, — сказал он затем возможно ровнее. — Ты ведь уже выступила? Я смотрел тебя. Но об этом после. Переоденься. Нам надо поговорить!

Все так же отчужденно глядя на Сагайдачного, Жанна приподняла плечи: она как бы высказала сомнение — действительно ли есть такая необходимость. И все же, кивнув, скрылась за соседней дверью.

Вокруг продолжалась закулисная спешка. Продолжался праздник, радио доносило команды, все заняты были делом, и потому, дожидаясь дочери, Сагайдачный особенно чувствовал свою неприкаянность, непричастность ко всему происходящему вокруг.

Прошло две-три минуты, и Жанна появилась снова, на ходу оправляя легкое платье.

— Быстрая ты, — заставил себя улыбнуться Сагайдачный.

Она не откликнулась. Обернувшись к приоткрытой двери, предупредила кого-то:

— Будут спрашивать — я ненадолго! Затем кивнула Сагайдачному:

— Идемте!

И повела за собой по дорожке, снаружи огибающей стадион.

Здесь, разделенные изгородями из стриженого кустарника, расположены были тренировочные площадки. На крайней из них (дальше тянулись теннисные корты) Жанна остановилась, показала рукой на скамью:

— Отдыхайте!

Она продолжала вести себя с такой холодной замкнутостью, что, казалось, немыслимо было отыскать хоть самую малую щелочку, чтобы проникнуть внутрь. Только в глазах — да и то скрыто, на кратчайшие мгновения — мелькало что-то по-прежнему обеспокоенное, даже встревоженное.

— Так вот что, Жанна, — сказал Сагайдачный, опускаясь на скамью (он и в самом деле поймал себя вдруг на усталости). — Ты это брось. Достаточно, что мы с матерью твоей.

— Послушайте, — перебила Жанна, и он не мог не заметить, как сердито и гибко изогнулась ее фигура. — Если вы для этого пришли, Так и знайте: не позволю плохо говорить о маме. Да и вам ли о ней говорить?

Это было уже слишком. Девушка не только отстранялась, но и позволяла себе судить отца.

— Так дело у нас не получится, дочка, — предупреждающе сказал Сагайдачный. — Слишком много берешь на себя, Уж если хочешь знать, все могло быть иначе.

Не я скрывался, а мать с тобой. И помогать, давать на тебя никогда не отказался бы.

Проговорил последнюю фразу и сам почувствовал — нехорошая фраза, не нужно бы. Но поправиться, изменить что-либо не успел.

— Верно, — ответила Жанна. — Так у нас с вами не получится. Если вы до сих пор не поняли, Вот, значит, как: давать на меня не отказались бы? — И отмахнулась гневно — Не смейте! Ничего не смейте говорить. Теперь-то вижу: одну только правду мама рассказывала. Теперь-то вижу, какой у меня отец.

В тот самый первый горноуральский вечер, в ярости выскочив из красного уголка инвалидной артели, не стерпев того, что кинула Зуева ему в лицо, Сагайдачный поклялся себе, что покончено, навсегда покончено с первой семьей, что даже в мыслях малейшее воспоминание вычеркнет. Потом отлегло. Понял, что не так-то просто вычеркнуть. И все же, слушая сейчас резкие девичьи слова, должен был бы подняться, обрубить наотмашь разговор. Так ведь нет. Не мог себя заставить с места тронуться: напротив, всем телом навалился на спинку скамьи.

— Выходит, мама во всем виновата? — продолжала Жанна. — Она, выходит, скрылась? А когда? Когда вы бросили ее: хуже, чем бросили, — веру в нее как в артистку потеряли!

— Неправда. Я ждал. До последней минуты надеялся.

— А минута эта — она когда наступила? Слишком скоро! Значит, по-настоящему не любили маму!

Он почувствовал, что все труднее ему сдерживаться. Надо же наконец подняться и уйти. Неужели он и дальше позволит.

— Сидите! — жестко приказала Жанна. — Не я вас разыскивала. Так уж сидите, слушайте!

Там, за высокой стеной стадиона, продолжался праздник. Доносилась музыка, в нее все чаще вплеталась песня, и кружила, и летела над стадионом, пока не глушил ее громовый взрыв аплодисментов или возглас в тысячу голосов.

— Видно, плохо знали вы маму. Даже сейчас. Уж, кажется, каково ей после воздушной работы с этими собачонками, пупсиками возиться. Все равно и теперь иногда замечаю: подняться силится, на ноги встать. И встала бы. Да вы подрубили. Нет, это не любовь! Не понимаю такой любви! Уж если любить, если соединить жизнь.

— То жизнь, а то работа, — глухо отозвался Сагайдачный.

— Работа? Нет, и этого не понимаю! Как же так можно: жизнь отдельно, работа отдельно. Нельзя делить. Иначе уродство какое-то!

Все жарче говорила Жанна:

— Кругом виноваты вы перед мамой. Растоптали ее жизнь! Неужели до сих пор не поняли?

Там, за стеной стадиона, продолжал шуметь, греметь, веселиться праздник. А здесь — на скамье в углу волейбольной площадки — коренастый мужчина каменел лицом, и все ниже клонилась его голова под напором беспощадных девичьих слов.

— И после этого еще зоветесь большим артистом. И звание почетное, и в газетах хвалят, и — куда ни пойдешь — всюду плакаты ваши. Гордиться бы, что такой отец. А я отвечаю: «Никакой не отец. Однофамилец!»

Теперь он приподнял голову, и Жанна увидела, какой болью отзывается в нем каждое ее слово. Тут же, приказав себе не отступать, что-то хотела добавить — такое же жестокое, непримиримое. Но это было уже предельным напряжением. И внезапно оно оборвалось. Жанна громко всхлипнула. Сагайдачный даже сперва не поверил: переход был мгновенным. Но увидел слезинку, бегущую по щеке, беззащитно дрогнувшие губы и, порывисто наклонясь к дочери, привлек ее к себе.

Ах, до чего же был он веселым — этот молодежный праздник. Сколько еще обещал — вплоть до ярчайшего фейерверка, когда стемнеет.

— Дочурка моя! Не надо! Ну зачем ты? А я-то поразился: слышу вдруг — объявляют по радио. Может, думаю, ослышался? А потом, как поднялась ты к трапеции. Ничего, ничего! Теперь-то будем дружить! (В аттракционе, в программе меня смотрела? Если нет, сегодня же должна.

— Сегодня не могу.

— Завтра тогда. Ах, черт, завтра выходной. Послезавтра, значит!

Он опять протянул к Жанне руки, но она отстранилась: невдалеке по дорожке шла со смехом какая-то компания.

— Сговорились, значит? — нетерпеливо спросил Сагайдачный.

Она кивнула и быстро поднялась.

Придя со стадиона домой, Зуева нашла записку на служебном бланке «Цирка на сцене».

«Уважаемая Надежда Викторовна, — писал администратор. — По заявке Горноуральского цирка вы со вторника включены в программу: цирк нуждается в номере вашего плана. Завтра с утра прошу получить наряд».

Зуева несколько раз перечитала записку. Как же так? Опять в цирк? Спустя столько лет снова выйти на манеж? И в какой программе! В одной с Сагайдачным! Возможно ли?

Заметалась по комнате. Потом, наклонившись к зеркалу, стала с пристрастием себя разглядывать: «Сколько их уже, морщин. Правда, под гримом не так заметны. И все же. Одно утешение, что номер в последнее время проходит чистенько!»

Долго смотрела в зеркало: словно молила о чем-то или домогалась чуда.

«А где же дочь? Праздник, наверное, уже закончился. Рассказать бы, посоветоваться. Неужели у Фрузы заночует снова?»

Жанна так и не пришла. Не было ее и в домике Ефросиньи Никитичны. Вечер, ночь, до самого утра оставалась она с Андреем Никандровым.

Глава четвертая

Не следовало Варваре Степановне Столбовой пренебрегать врачебными указаниями. Выступила в том представлении, которое смотрели Дезерт и Порцероб, а на следующее утро подняться не смогла: снова температура, сильный кашель.

Беспокойно было лежать Варваре Степановне. Как-то там, в цирке, поживают ее питомцы? С голубями еще полбеды: птица спокойная, покладистая. А вот попугаи — эти с норовом. Всего же сильней дрессировщицу огорчала разлука с Орликом. И хотя, возвращаясь из цирка, Клавдия ежедневно обо всем отчитывалась, от этого не становилось легче. Приглядываясь к своей помощнице, с каждым днем все более уверенной и самостоятельной, Варвара Степановна ловила себя на ревнивом чувстве: «Ох, Клавдия! Не слишком ли забегаешь вперед?»

Артисты хорошо относились к Столбовой. Узнав, что захворала, дружно потянулись — и посочувствовать и ободрить. Рассказывали и о том, что многие зрители в претензии: как же так, где номер Столбовой?

— Ладно уж! — польщено кивала Варвара Степановна. — Скоро поправлюсь! — Однако сильная простуда продолжала держать в постели.