Всегда тринадцать - Александр Бартэн

А Жанну не удалось повидать. Хочешь — верь, хочешь — нет. Ничего другого сказать не могу.

В последних словах Анне послышалось что-то смягченное.

— Вот видишь, Сережа, — поспешила она откликнуться. — Ты ведь раньше мог мне все сказать. Неужели мы не поняли бы друг друга по-хорошему. Я и не думаю ревновать тебя к прошлому!

Это была попытка примирения, но Сагайдачный покачал головой.

— Коля Морев, когда был я в Москве, спросил — какова у нас с тобой жизнь. Ответил: в ажуре. А должен был бы другое сказать.

— Скажи теперь. Мне скажи!

Он усмехнулся:

— А что от этого может перемениться? Мне уже тогда мешало что-то, скребло изнутри. А я отмахивался: ерунда, мол, чистая случайность. Все еще старался себя уговорить, что мы понимаем друг друга. Когда же в последний южноморский вечер ты затеяла разговор.

— Ты не понял тогда, Сережа. Я ведь почему об этом заговорила? Скоро квартиру получим.

— Ну да. И квартиру, и прописку постоянную. Чего же лучше: отбыл часы служебные в главке, и возвращайся домой. Можно метро, можно и автобусом. И никаких тебе забот до завтрашнего служебного утра. Это-то я и понял, Аня. Понял, как ты далека от цирка! В любой момент готова отказаться от него!

— Ты не должен так говорить. Я из цирковой семьи, с детства на манеже.

— Мало ли что с детства. А сердцем, душой не приросла. Источником существования, заработком — этим только и остался для тебя манеж. Нет, прямых претензий тебе предъявить не могу. Партнерша ты исправная. Но разве хоть что-нибудь от себя внесла в работу?

Прервал на миг свои слова. Увидел, как непереносимо звучат они для Анны. И все же договорил:

— А я еще многого хочу. Вот сколько, выше головы. Ни уставшим, ни доживающим жизнь себя не чувствую. И меня не остановить, не задержать. Слышишь, никому не остановить!

Тишина простиралась вокруг. Попугаи — и те замолкли. И на площади перед цирком не пробегали больше трамваи.

— Вот и все. Все тебе сказал. Не я, а ты завязала разговор. А насчет того, что Зуева здесь, в Горноуральске. Не зарекаюсь: возможно, еще раз встречусь. И с ней, и с Жанной. Давай переоденься быстро. Не ночевать же в цирке!

Стояла ночь — горноуральская, освещенная заводскими заревами.

Вернувшись в гостиницу, Дезерт отворил балконную дверь. Он стоял на пороге и следил, как багрово играют над городом зарева. Но и сейчас всеми мыслями он был прикован к тесной комнатке флигелька, что бок о бок с цирковой конюшней. И сейчас слышал надтреснутый стариковский голос: «Пьер-Луи! Пьер-Луи!» Наконец захлопнул балконную дверь, задернул портьеру: «Спать пора. Во сне все забудется, а завтра вернусь в Москву, и точно не было этой поездки!»

Лег. Закрыл глаза. Уснуть, однако, не смог.

Не было сна — час за часом, час за часом.

Лишь под утро, забывшись наконец, увидел недолгое сновиденье — казалось бы, безобидное, но почему-то обернувшееся тревогой.

В сновиденье этом Дезерт опять повстречался с девочкой: глаза как звездочки, веселые ямочки на розовеющих щеках и очень легкая, чуть пританцовывающая походка. Он сразу узнал эту девочку и готов был сказать ей: «Напрасно веселишься. Ты же с трудом попала в Цирковое училище. Возможно, завтра тебя исключат!» Но девочка продолжала улыбаться. Она прошла мимо Дезерта все тем же легким шагом, словно под музыку, что слышалась ей одной. Дезерт проснулся, но тревога, возникшая во сне, и наяву осталась при нем: не только утром, в час прощания с Горноуральском, но и позднее — на обратном пути в Москву, и в самой Москве, и в последние московские минуты, когда управляющий Союзгосцирком пожелал счастливого возвращения.

Так — в смутной, но неотступной тревоге — Дезерт и покинул советскую страну.

Глава третья

В канун молодежного праздника на стадионе проводилась последняя сборная репетиция.

Жанна отправилась на нее прямо с завода, окончив смену. Приехала на полчаса раньше, но не огорчилась.

— Давай загорать, — предложила она подружке.

Взобрались на самую верхнюю скамью трибуны. Скинув сарафанчики, прикрыв носы бумажками, расположились рядом. Выдержки, однако, хватило ненадолго. Приподнявшись на локте, Жанна огляделась. Солнце уже опустилось низко, лучи его стали рыжеватыми, тени удлиненными. А на трибунах вокруг все оживленнее шумела молодежь.

Опять растянувшись на скамье, Жанна устремила взгляд в небо, в чуть меркнущую, но очень чистую голубизну. В ней виднелось одно-единственное облако.

— Гляди, — сказала Жанна подружке. — Прямо-таки шествует!

— Ты про кого?

— Про облако.

— Да не может шествовать облако. Ноги, что ли, у него?

— Эх ты! Никакой фантазии! А я бы хотела вскарабкаться на облако. С него далеко все видно!

— А тебе-то зачем?

Переменив положение, чтобы равномернее лег загар, подружка блаженно вздохнула, а Жанна, прихлопнув ее ладонью между лопаток, кинулась вниз: сбежала по всем сорока ступенькам трибуны, перепрыгнула гаревую дорожку, опоясывавшую поле стадиона, и с размаху упала в траву.

Свисток раздался над головой.

— В чем дело? — осведомилась Жанна.

Сторож ответил, что тут лежать нельзя.

— А почему?

— Очень просто, — пояснил сторож. — Трава высеянная, специально для футбольных игр предназначенная. Так что, если каждый начнет себе в охотку прохлаждаться.

— Благодарю. Все понятно, — кивнула Жанна. Поднялась с достоинством и вернулась наверх, на трибуну, где продолжала загорать подружка. — Хватит тебе. А то, как яйцо, облупишься.

— Да нет. Не такое к вечеру солнце. А ты бы угомонилась. Можно подумать, в тебе заводной механизм!

Жанна только хмыкнула. Может быть, и так. Она и в самом деле чувствовала себя заведенной: ей было весело, хорошо. И опять, оглядевшись вокруг, приметила одинокое облако. Оно успело добраться до стадиона и в этот момент пересекало его легкой тенью.

— Скатертью дорога! — крикнула Жанна вслед. — Между прочим, и мне с трапеции далеко видно!

Трапеция, на которой Жанне предстояло выступить, была совсем другой, чем та, что висела в садике Ефросиньи Никитичны. Доставленная из спортзала, подвешенная к стреле строительного крана, нынешняя трапеция высоко раскачивалась над платформой мощного грузовика. Всю неделю Жанна тренировалась, имея всего двух зрителей: Никандрова и шофера машины. «Смотрю на вас — геройская вы девушка!» — с чувством объяснился шофер. Никандров, как и всегда, был скуп на похвалы. И все же сказал: «Спокоен за тебя. Верю, все будет хорошо. Между прочим, завтра и у меня последняя репетиция на аэродроме».

Жанна вспомнила этот разговор, и разом к сердцу прилило жаркое. Даже стеснило дыхание. А потом ей припомнились и другие встречи — с каждым разом более затяжные, откровенные. И та, недавняя, в грозовую ночь, когда, тесно прильнув друг к другу, стояли в садике и капало с каждой ветки, с каждого листика, а им обоим все равно было хорошо. «Казарин слышал наш разговор. Ну и пусть. Разве от этого что-нибудь меняется?»

— Ты чего примолкла? — справилась подружка, удивленная внезапной молчаливостью Жанны. — То как заводная, то как привороженная. Нет в тебе середины!

— Откуда ей быть? — тихонько рассмеялась Жанна. — Не видишь разве? Я и верно привороженная. Представить даже не можешь себе, до чего привороженная!

К этому времени молодежь начала проявлять нетерпение. Стоило стрелкам часов над главным входом приблизиться к шести, как принялись скандировать хором: «На-чи-най! На-чи-най!»

— И верно. Чего томить, — заметила подружка. Поднявшись, она натянула сарафанчик и вдруг толкнула Жанну в бок: — Гляди, Никандров твой идет. До чего же точный: минута в минуту.

И Жанна снова бросилась вниз, навстречу.

Возможно, многие заметили эту сцену. Стройный молодой мужчина, весь в белом, остановился и приветственно поднял руку. А к нему спешила девушка — такая же стройная, легкая, в каждом движении исполненная радости.

— Здравствуй, — сказал Никандров. — Давно здесь?

— С полчаса. Позагорать успела, — ответила Жанна, а глаза ее, сразу сделавшись бездонно синими, досказали: «Как я тебя ждала! Каждую минуту ждала!»

— На-чи-най! На-чи-най! — все так же требовательно скандировала молодежь.

Тогда над центральной ложей оживился наконец динамик: он защелкал, загудел, потом откашлялся, обрел человеческий внятный голос, и голос этот дал команду выйти на поле, собраться перед ложей. Мигом хлынули со всех сторон, и тогда распорядитель в ложе — он-то и говорил в микрофон — сообщил порядок нынешней репетиции:

— Прошу обратить внимание на четкость построений и переходов. Чтобы никаких задержек! Чтобы завтра не краснеть!

И сразу марш. Заменяя оркестр, в последний раз гремела радиола. Все было условно (спортивные упражнения в этот раз не исполнялись). Все было проникнуто ожиданием завтрашнего, настоящего. Марш, марш, марш! Марш молодых горноуральцев!