Роскошь нечеловеческого общения - Андрей Белозеров

Крюкова толкали все сильнее, и он зажмурился, чтобы не отвлекаться.

«Один в тюрьме. Второй в больнице. Я… Я никогда ему другом не был, но, в общем, можно сказать, что мы из одной обоймы… Я — на кладбище. Так какого же черта, с какой стати я буду его спасать? Он нас всех потопил. Ради чего? Ради своих «Мерседесов» и дач? А сам? Проиграл выборы — и ничего. Как с гуся вода. Откуда я знаю, что там за ним есть на самом деле? Откуда я могу знать, за что его гнобят, за что хотят убрать? Какого черта я снова, как идиот, как тогда, в девяносто первом, лезу защищать малознакомого афериста, который меня в упор не видит до тех пор, пока я лично не окажусь для него нужным? Какого черта?..»

— Ты что заснул?

Гошу сильно пихнули в бок чем-то острым. Открыв глаза, он увидел, что перед ним торчит, каким-то специальным способом пробившаяся сквозь живой монолит толпы, средних лет женщина с помятым, серым лицом.

— Платить будем или что?

— Платить?.. А, ну да…

Гоша с трудом сунул руку в карман ватника. Как он и предполагал, кроме табачных крошек там не было ничего. В другом — тоже.

— Нету, — просто сказал Гоша. — Нету денег. На работу еду, мать…

— Какая я тебе мать? Мать-перемать…

Женщина говорила неуверенно, поняв, что с этого мужика в грязном ватнике все равно ничего не добьешься, однако она должна была показать окружающим свою значимость — этак любой скажет, мол, нет денег, и все тут!

— Штраф плати, — алогично заявила контролерша, игнорируя только что полученную информацию о неплатежеспособности пассажира.

— Нету денег, уважаемая… Зарплату не выплатили… А на работу надо…

— Не выплатили… Здоровый мужик, на троллейбус денег нет… Эх!..

Женщина отвернулась и стала ввинчиваться в толпу. Граждане, стискивавшие Крюкова со всех сторон, не проявили интереса к этой короткой беседе. Они по-прежнему хмуро молчали, глядя в окна или в спины соседей.

— Греч… Сама фамилия… Сама фамилия, — повторил Крюков заплетающимся языком, — это символ реакции, консерватизма и всеобщей стагнации. И насколько же парадоксально выходит, что человек именно с такой фамилией стал в наше время одним из главных демократов, одним из тех, кто призван ломать все старое, негодное, дабы строить новую, прекрасную жизнь… Возрождать культуру и искусство, повернуть страну лицом к мировой цивилизации, от которой она безнадежно отстает с каждым днем все дальше и дальше…

— Какой такой реакции? — хмыкнул Виталя, забивая новую папиросу. — Ты чего, Крюк? Чего несешь, е… Говори по-русски, е… Ты его знаешь, что ли, Крюк? Я не врубаюсь, в натуре…

— Знает, знает, — кивнул Миха. — Они дружки были с ним. Пока мэр его не кинул.

— Да ну? Расскажи.

Виталя взглянул на Гошу с интересом.

— Ты наливай, не убалтывай… Плесни-ка еще…

Гоша протянул свой стакан, и Антон почти до краев наполнил его водкой.

— Спасибо… Не то чтобы кинул, а так… Они же, политики, люди такие… Я их давно раскусил… Ну, будем, ребята!

Гоша выпил водку в пять глотков, неторопливо, будто воду пил, а не сорокаградусную.

— Во дает, — покачал головой Антон. — Во интеллигенция нынче пошла… Понял Виталь? Учись, бля.

— Да, не по-детски квасит мужик, — согласился Виталя.

— Так чего, не любишь Греча, что ли? — спросил Антон.

— А чего мне его любить? Он мне не родственник, не друг, не брат, не сват…

Гоша откинулся на скамье, оперевшись спиной о шкафчик для рабочей одежды. Сейчас он был, что называется, в форме. Крюков переживал высшую точку эйфории, речь его лилась легко, мысли, приходившие в голову, казались оригинальными, свежими и чрезвычайно остроумными. Все проблемы имели свои ясные решения, на каждый вопрос находился исчерпывающий ответ, сейчас ему была не страшна любая дискуссия — он чувствовал, что в состоянии «убрать» самого серьезного оппонента.

— Я за себя могу сказать, — продолжал он. — Если выражаться просто, то меня лично обманули. Лично! — Гоша стукнул себя кулаком в грудь. — Я же первый… как мальчик, как наивный ребенок, я первый бросился тогда в эту волну… В этот поток… И в девяносто первом, и потом… Я думал, все будет честно, все будет, наконец, правильно… Наивные идеалисты. Мы все — наивные идеалисты. Нужно было сразу понять, что ничего не изменится, ничего… Чего мы хотели? Мы хотели демократии, хотели законности, хотели соблюдения, наконец, прав человека в этой стране. А что получили? Получили Греча в костюме за тысячу баксов, который витийствует на приемах с икрой и шампанским, и миллионы нищих, умирающих от голода в своих коммуналках. Что мы еще получили? Свободу печати? Хрена лысого, а не свободу печати!

— Молодец какой, — заметил Антон. — Тебя, Крюк, с хорошими людьми нужно познакомить, ты неплохие бабки мог бы зарабатывать…

Крюков не слушал того, что говорит его новый знакомый. Его несло, он упивался собственными умозаключениями, которые казались ему сейчас глубокими и неожиданными.

— Какая, на хрен, свобода печати? Умерла печать, нету ее вообще! Посмотрите, что сейчас издается. Да ладно что издается. Что пишут люди? Такие понятия, как роман, повесть или рассказ, сейчас совершенно неактуальны. Их просто нет. Страна завалена жвачкой, тошнотворной словесной порнухой, залита кровавым словесным поносом — очень жидким, поскольку словарный запас авторов всего этого дерьма невероятно скуден. Во времена более просвещенные их даже близко к издательству не подпустили бы, да они и сами не пошли бы свой бред предлагать… А теперь — надо же! — уважаемые люди. Писатели, мать их… Так называемые детективы. А где там детектив? Там детектив и рядом не лежал!

— Да ладно, Крюк, чего ты гонишь? — улыбаясь и растягивая слова, встрял Виталя. — Нормальные есть книжки. Я читал…

— Он читал! Он читал! — воскликнул Крюков. — Мало ли что ты там читал… Впрочем, не знаю. То, что я вижу, — это просто тихий ужас. А с другой стороны — что мы имеем? Мы имеем претенциозных снобов, авангард, который выдает такой же словесный понос, льет на меня потоки сознания, до которых мне дела нет, меня не интересует внутренний мир безграмотного и плохо воспитанного пидора, который пишет роман за романом и считается модным, современным и, главное, что самое отвратительное, талантливым автором! Что за ужас? Что за кошмар на нашу голову? Музыка, живопись, литература, театр, я не говорю уже о кино, — все умерло, ничего нет, великая русская культура уничтожена за какие-нибудь пять лет. Уничтожена, я повторяю!

— Да брось, Крюк, чего ты так расстраиваешься? На, дерни.

Виталя протянул Гоше папиросу, и Крюков жадно затянулся сладким дымом.

Закашлявшись, он сделал глоток из стакана, протянутого Антоном.

— Спасибо… Так вот, повторяю — все из-за того, что к власти пришли эти… наши… демократы… которым, как выяснилось, дела нет вообще ни до чего. Ни до чего, кроме собственного кармана. Прежде — да, прежде была цензура. Была идеология. Сейчас цензуры нет, идеологии нет… Но тогда, кроме цензоров партийных, в худсоветах сидели профессионалы, которые никогда не дали бы напечатать безграмотную лабуду, никогда не выпустили бы на сцену или в эфир безголосого певца…

— Короче, не любишь ты Греча, — подвел итог Виталя. Он сидел, откинувшись на стену и вытянув ноги. — Короче, ты, конкретно, против.

— Мне насрать, — сказал Крюков. — Мы проморгали наш шанс. Теперь уже поздно. Так что мне, по большому счету, на…

— И правильно. Ты здоровый мужик, чего скулить? Надо жить в свое удовольствие, да? Чтобы по кайфу было.

Виталя подмигнул Крюкову.

— Ты не переживай. Все получат по заслугам, — сказал он. — За базар гнилой ответят, конкретно.

— Ну конечно, — вздохнул Крюков. — Только пока что наоборот выходит.

— Ну да… Греч-то скоро в тюряге окажется, упакуют так — мама, не горюй. Он же бандит вообще, в натуре. Крутой бандит. Киллер, считай. — Виталя как-то странно загоготал, подавившись дымом.

— В каком смысле?

— В прямом. Киллер.

— Не болтай, — хмуро сказал Антон.

— А чего? Все знают. Готовит теракт, мать его…

— Какой еще теракт? — спросил Крюков.

— Да пурга это, Крюк, — сказал Антон, но Виталя, который уже окончательно «поплыл» от водки и марихуаны, продолжал гоготать:

— Хочет взорвать на хуй нового губернатора. — Он хлопнул Крюкова по плечу. — Понял, нет?

— Как это?

— А так. Мы его отследили. Он пластит заныкал, хочет в машину подложить… губернатору. Во как! А мы, считай, предотвращаем это дело!..

Никто не заметил, как в комнате появился третий — высокий, в вязаной шапочке и длинной кожаной куртке, в мягких брюках и хороших, толстых, дорогих ботинках.

— Что ты сказал? — спросил он Виталю.

— Я? Да так… Ничего.

— Что ты несешь, сучонок?

Вошедший, не обращая внимания на остальных, быстро шагнул к Витале и коротко, но очень сильно ударил его кулаком в лоб.