Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Великий государь выслушал доклад без гнева, не попрекнул. А чтобы поскорее забыть скверную историю, приказал отвезти в Боровск и княгиню Урусову, и Марию Данилову.

К светлому готовился действу: 22 декабря архиепископ Новгородский Иоаким был возведён в Успенском соборе в сан митрополита. Выходило: пожаловал того, кто первым уличил Морозову в отступничестве от царя, а с нею и Урусову, чтоб другим неповадно было... Все узрели, сколь ужасна опала самодержца.

Искоренён род бояр Морозовых. Сам возвеличил, сам в прах развеял. Похоронили Ивана Глебовича как какого-нибудь дворового мужика. На девятый день уже некому было помянуть сломленный росток, от матери, от подвига её отшатнулся, и от него, признавшего щепоть — отшатнулись верные закону отцов.

Нашёлся-таки один человек, сказал печальное слово о погубленном. В яме сказал, в остроге, занесённом буранами. Всего одна слеза, но всю Россию окропила. Ту слезу обронил расстриженный протопоп Аввакум.

«О, светила великая, солнца и луна Русския земли, Федосия и Евдокея, — криком кричал батька из ледяной своей пустыни, — и чада ваша, яко звёзды сияющия пред Господом Богом! О, две зари, освещающая весь мир на поднебесней!..»

Замирали сердца читающих похвалы великого страдальца страдалицам. Слезами умывались друг перед дружкою. Припадали к драгоценному писанию губами и ликовались с ним, как с батькой, со страстотерпицами боровскими.

«Недавно, яко 20 лет и единое лето мучат мя, — писал Аввакум далее, — на се бо зван есмь... И сё человек нищей, непородной и неразумной... одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнены пред Господом Богом. Но чюдно и пречюдно о вашей честности! Помыслить род ваш — Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел, паче души своей, день и нощь покоя не имуще; он сопротив тово племянника его родного, Ивана Глебовича Морозова, опалою и гневом смерти напрасно предал — твоего сына и моего света».

Пригвоздил Аввакум царя гвоздями невидимыми к позору вечному, так пригвоздил — не снять во веки веков с этакого-то креста.

А потом и погоревал о погубленном цветке, со всею Россией вкупе и с матушкой его, в юзах пребывающей.

«Увы! чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле приклонился и отыде в вечная блаженства со ангелы ликовствовати, и с лики праведных предстоит Святей Троицы... И тебе уже неково чётками стегать, и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, — помнишь ли? — как бывало! Миленький мой государь! В последнее увиделся с ним, егда причастил ево. Да пускай, — Богу надобно так! И ты неболно о нём кручинься: хорошо, право, Христос изволил. Явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно!»

На том письме и другая рука была, читали люди сию запись с великим благоговением:

«Многогрешный инок Епифаний, пустынник честныя обители Соловецкия, в темнице, яко во гробе, седя, Бога моля, благословения приписал. О, свети мои, новые исповедницы Христовы! Потерпим мало, да великая воспримем».

Письмо было кому читать. Многие не смирились с новыми обрядами. С надеждой взирали на Соловецкий монастырь, крепко стоявший за святоотеческую веру. Царские войска и в этом году попрыгали-попрыгали, как блошки, вокруг исполинских стен, пожгли со зла всякие строения хозяйственные, а на зиму бежали на материк.

Соловецкие иноки, пустозерские мученики, мученицы боровские — три свечи верности древнему благочестию.

Глава седьмая

1

Приказ великого государя играть комедию в Преображенском 22 января отменили. Без печки в Комедийной хоромине как в погребе. Уже 23-го декорации перевезли на чердак над Аптекою.

Двадцать девятого января для потехи царского семейства явили опять «Есфирь», или Артаксерксово действо, а на Святки — «Товию».

Весьма порадовали государя и государыню музыканты, доставленные в Москву Николаем фон Стаденом. Возьмутся военное-то трубить, Алексей-то Михайлович даже привскакивал, как на коне, и рука-то у него дёргалась, будто сабелькой взмахивал.

Война в затылок дышала. В эти дни в Москве стало известно о мирном договоре турецкого султана Магомета IV и короля Речи Посполитой Михаила. Гордая Польша в очередной раз склонила высокую свою выю перед могуществом сильнейшего. Мир был подписан в Галиции под Бучачем. Король уступил султану Украину, Подолию и обязан был ежегодно выплачивать Порте двадцать две тысячи червонцев. Для королевской казны — тягло изнурительное.

Бучачский мир превращал христианскую Польшу из надёжных союзников в первостепенного врага. Летнее нашествие становилось неизбежным. Алексей Михайлович, однако, радостно предавался комедийной потехе. У кого ушки на макушке, пусть знают: Россия уверена в могуществе своих полков.

Во время представления «Товии», после сцены, когда дряхлый Товит поведал сыну о десяти таланах серебра, отданных взаймы родственнику Гаваилу, и заповедал ему получить долг, Артамон Сергеевич подошёл к государю и открыл своё сердце:

   — Прости меня, испытывающего твоё благородство и терпение. Давно хочу подступиться с одною просьбой, но всё не смею. Услышал вот про долг и пришёл!

   — Ну, чего ты так? — улыбнулся Алексей Михайлович. — Говори толком.

   — Сидит в Пустозерске один корабельщик. Ты ему, сказывают, некогда ефимок дал, в давние годы, когда ходил ты пеше к Троице.

   — Помню! — обрадовался государь. — Слепцы! Пели хорошо. А милостыню я дал поводырю. Подросточку. Показалось — на меня похож.

   — Сей человек служил тебе под Смоленском, пятидесятником был. Потом, не знаю уж как, корабль заимел. Доставлял восточных патриархов по Волге.

   — Отчего же он в Пустозерске? Раскольничает?

   — Бог избавил! Корабль забрали у него разинские воры, силой... А потом его вместе с ворами в дальний острог... Жена мыкалась, мыкалась, поехала к своему сидельцу.

   — Приготовь указ о помиловании, — сказал царь. — Полегчало?

   — Полегчало.

   — Вот и мне бы этак... Ладно, начинается. Сейчас ангел Рафаил явится Товии.

Спала гора с плеч Артамоновых.

Указ приготовил, но поднёс для утверждения уже в другой благоприятный день, когда Бог послал доставить великому государю большую радость.

В середине марта в Москву приехал нежинский протопоп Симеон Адамович; а с ним сыновья гетмана Самойловича Семён да Григорий, с учителем своим Павлом Ясилковским, с наставником Батуринского монастыря игуменом Исааком.

Сам же гетман бил великому государю челом, испрашивая приказания идти вкупе с князем Ромодановским в поход на Крым или к Чигирину на Дорошенко. Уповая на царскую милость, не денег желал для себя и для Войска, но лёгких полковых пушек, свинцу, пороха, ратных людей в малороссийские города.

В Киев государево войско, ведомое князем Юрием Трубецким, прибыло уже в середине февраля.

Готовились к походу и другие полки. Было собрано несколько тысяч саней, чтоб успеть по зимнему пути, но воевода Григорий Григорьевич Ромодановский прислал гонца с предупреждением: «Весна в Малороссии нынче зело ранняя. Такого водного располения старожилы не помнят. Реки растеклись морями. Поспешать нельзя». К этому «нельзя» князь Григорий Григорьевич прибавлял: «Ратных людей при мне нет никого».

Обрадовал. Турецкие отряды не только в Каменце, но в Межибожье, в Баре, в Шванце, в Снятине... Церкви разграбили, колокола перелили в пушки. Отбирают детей, девок. Увидят свинью, говорят: казак.

Артамон Сергеевич, докладывая всё это великому государю, сиял глазами.

   — Вижу, вижу! Хорошее напоследок приберёг! Настращал, теперь утешь! — Алексей Михайлович знал своего слугу.

   — Государь! Мы турка в Москве пугнём!

   — Как? Чем?

   — Пушками! Наряд всё равно к походу пора готовить. Провезём пушки по всей Никольской через Красную площадь и в Спасские ворота. Иноземцев, какие в Москве обретаются, пригласим на смотрины.

   — Молодец, Артамон! — Царь шибко почесал в затылке. — Не забудь среди иноземцев своих людей поставить! Пусть всё слышанное запишут. Ты мне эти записки потом прочитай.

   — На пушки и гетманским сынишкам поглядеть будет полезно, — вёл Матвеев свою линию. — А главное — Ивану Серко.

   — Запорожцу? Давно его привезли?

   — Вчера, великий государь.

   — Ты ему веришь? — Спрашивая, царь опустил глаза.

   — Он — казак. Что у него в голове, на донышке, не знаю. Но поляки для Серко — враги до гробовой доски. Для турок, как изволил слышать, казаки свиньи. Некуда ему деваться.