Сигареты - Хэрри Мэтью

Поэтому обида Полин жила себе дальше – неповоротливая зверюга, дремлющая в мрачной лохани. Через двадцать пять лет после ее свадьбы ее друг Оуэн Льюисон однажды вечером сообщил ей, что Аллан и Мод по причинам, ему не известным, секвестровали ценную картину Уолтера Трейла, неправдоподобно утверждая, будто ее украли. Он попросил Полин выяснить, не спрятана ли эта картина в квартире у Аллана. «Шпильки» согласилась – мстительно, без всяких иллюзий касаемо этой задачи: она соблазнит мужа Мод и уличит сестру в сомнительной афере. Ее ночь с Алланом, однако, оставила ее неудовлетворенной. Он понравился ей больше, чем ей бы хотелось; и это необъяснимо пробудило ее старинную привязанность к Мод. Она смешалась. Говорила себе, что переспать с Алланом не считается местью, если об этом не знает ее сестра. Следует нанести ей визит и сделать все, чтобы она узнала о том, что произошло.

Зверь выбрался из ямы. При свете дня он походил не столько на дракона, сколько на заблудшую овечку.

Мод и Присцилла

1940–1963

Мод, отнюдь не дура, не жалела, что у нее есть деньги, за которые она нравится. Менее проницательно же она надеялась, что они могут внушить другим терпимость к ее заурядной персоне. Разговаривать о деньгах она не любила, поскольку от темы этой чувствовала себя глупой, а от недоумия своего ей бывало неловко перед отцом. Научилась она у него столь малому и столько всего забыла. Раньше Мод пыталась управлять вовсе не ничтожными суммами, которые отец ей оставил сразу. Ей даже сопутствовали заметные успехи: в 1938-м она добавила к своему портфелю нефтяные акции после того, как те ужались до половины своей стоимости и не успели еще круто взлететь. Ее предвидение, однако, неизменно основывалось на несущественных фактах. Например, она понятия не имела о грядущем буме нефтяной промышленности, а лишь наблюдала, что эти акции приносили ей больше других ее ценных бумаг. Она допускала дорогостоящие ошибки – вроде упущенной возможности заранее закупиться природным газом. После третьей такой ошибки инвестиционную политику она оставила на долю своих советников.

Этот отход от финансов печально напомнил Мод долгие попытки ее отца чему-нибудь ее научить. Учитель он был непростой – тренировал на примерах, из которых можно было вывести маловато правил, и первейшее правило гласило: в денежных вопросах не ищи никаких правил. Хоть она и доверяла всему, что он говорил, доверие ее зиждилось на вере, а не на понимании. Сопротивляясь требованиям Полин, она действовала исключительно из разумной установки: простым здравым смыслом могла ухватить отцову сентенцию о том, что состояния следует держать нетронутыми. Если заявлять это сентиментальной Полин вслух, выходило отъявленное ханжество, поэтому Мод с меньшим ханжеством укрылась в букве отцовых намерений.

Обещая эти намерения выполнить, Мод неявно подчинила свое будущее потомство правилу, которое отодвигало Полин на второе место: основу состояния Мод унаследует кто-то из ее потомства. Как выяснилось, у Мод родился лишь один ребенок.

Когда Присцилла достигла совершеннолетия, Мод сказала себе: я слишком много и слишком мало знаю о деньгах, но мне хотя бы что-то известно. Могло бы получиться и хуже. Присцилле же следует хорошенько выяснить, на что способны деньги. Сама Мод ее, конечно, научить не могла. Вместе с тем, если умелая Присцилла унаследовала дедову хватку, достаточной подготовкой окажется и простое пользование деньгами.

Мод преимущественно давала Присцилле самой решать свои задачи, ибо с самого младенчества та оказалась больше к этому приспособлена. Но все равно Мод прилежно за нею приглядывала. Хоть ее так и подмывало предоставить умную дочь самой себе, она осознавала, что даже умнейшее дитя не способно предвидеть корь или несправедливость арифметики. Присцилле она обеспечивала основные условия для здоровой жизни, находила хороших врачей, чтобы следили за ее ростом, в школе убеждала сочувствующих учителей наблюдать за ее развитием. В иных же отношениях Мод просто была где-то рядом, хотя сама едва понимала зачем. В одиннадцать у Присциллы вырезали аппендикс. Мод сидела с дочерью, пока та не поправилась, горестно замечая, что это Присцилла подбадривает ее.

Неуверенной в себе Мод нравилось иметь смышленую, спортивную, общительную дочь. У нее было то, к чему стремятся многие родители, – дитя, их превосходящее. Собственные успехи Мод всегда ей казались производными удачи, вроде своевременной покупки нефтяных акций, либо слишком тайными, чтобы считаться достижениями. К этому царству тайного принадлежали ее дом, даже сад ее. Аллан умолял ее показать их миру; Мод же настаивала на том, чтобы держать все в семье.

За домом некогда тянулись полтора акра лужайки, условно огороженные и засаженные несколькими неудивительными деревьями. В этом пространстве Мод разметила структуру комнат под открытым небом, хитро разнообразных и взаимно противопоставленных. Одна комната располагалась в тени для солнечных дней, ее соседка была настежь распахнута небесам; некоторые засаживались по цвету (белый, голубой, розовый); другие цвели согласно времени года – от испещренного примулами весеннего овала, обнесенного стеной высоких рододендронов, до осеннего прямоугольника, окаймленного множеством хризантем на фоне сурово подстриженных живых изгородей из златолистого бука. Предпочитала она растения старомодные – лилии, георгины, портлендские розы; чубушник, дейцию, чашецветник, – возможно, потому, что в сердцевине всех ее замыслов залегали простые переживания ее детства. Однажды в мае, играя в прятки со своими двоюродными из Массачусетса, она спряталась меж двух древних кустов сирени в полном цвету. Целую долгую минуту видела она мир сквозь их испятнанные солнцем грозди, чуть не задохнулась в их пьянящем смраде. В самом дальнем углу своего сада она обустроила комнатку, которая для нее оправдывала все остальное: идеальный квадрат сиреневых изгородей, выровненный по бокам, а сверху растущий привольно, что ни май переходящий по своему периметру от одного невообразимого оттенка цветков к другому, от винно-красных до бледнейше-розовато-лиловых и обратно, и переходы эти смягчались цветками белой сирени, которые усыпа́ли другие кусты. Лишь Аллан и Присцилла когда бы то ни было сопровождали сюда Мод – и, разумеется, Джон. Джон поступил на работу еще к ее отцу и остался. Не из верности семье или предрасположенности к садоводству: сила, которую Мод сообщала своим начинаниям, вдохновляла его на собственный стойкий энтузиазм. За исключением Аллана, никто не знал ее так, как Джон.

За пределами своего частного мира Мод редко переживала особое удовлетворение – увидеть то, чего хочет, и получить это. При благоприятной погоде Присцилла не занималась ничем другим. Однажды в четвертом классе учительница назвала ее бестолочью; две недели спустя девочка стала первой ученицей в