Рюрик. Полёт сокола - Валентин Гнатюк

Она возвращалась к яви медленно, тело ещё было недвижно. Появилось только ощущение света, тепла и ещё чего-то невыразимо нежного, что разливалось по всему её существу. Она почувствовала, как осторожно прикоснулись к её устам его нежные уста. В маленькие оконца уже пробивался дневной свет.

— Мне пора, — не то спрашивая, не то убеждая себя оторваться от любимой, молвил князь.

— Да, любый, уже пора… Постой! — вдруг воскликнула она и села на настиле. — Я по-прежнему слышу и понимаю голоса леса, сейчас даже яснее, чем раньше! Выходит, что став женщиной, я не потеряла свой дар! — засмеялась она радостно. — И сейчас вспомнила, бабушка мне говорила однажды, что дар остаётся, только когда на двоих одна душа, но это бывает очень редко.

— Что же это значит? — спросил он.

— А то, что мы теперь должны быть вместе, я стану твоей Берегиней, — тихо прошептала она, снова прильнув к его груди.

— Почему станешь, ты и так моя Берегиня, с той самой первой встречи у вас дома, когда Ольг привёз тебе в подарок этот торквис, — Рарог тронул оберег на шее Ефанды. — А я как увидел тебя, так и утонул сразу в твоих кельтских колдовских очах… Постой, я принесу одежду…

Князь отворил дверь, чтобы идти к озеру, и вдруг увидел одежду аккуратно сложенной у порога. Сверху вместе с поясом лежал его Болотный меч.

Рарог с Ефандой живо облачились и, держась за руки, пошли по тропке. На берегу, на той самой коряге, где вчера разоблачалась Ефанда, сидел Ольг, наблюдая за проливающимися в озёрную гладь червонно-золотыми багрянцами нового утра.

Глава 7

Боль расставания

Энгельштайн и Отто бегут в Киев. Велина отправлена на поселение в Изборск. Чувствует, что затяжелела. Хочет родить и назвать Ольгом. Истерика Ружены. Нож и записка. Отъезд в Вагрию. Рарог приезжает проститься с дочерью. «Ружена, не держи зла!»

Пастор Энгельштайн почти не спал всю эту тревожную ночь, он молился и думал, думал и снова молился. Сейчас там, в лесу под Альдогой, решается многое, если бог даст и всё пройдёт, как задумано, то будет нетрудно убедить Регину для собственной безопасности принять в дар от земляков отряд воинов-франков, которые будут её личной охраной. А Велина покается и вернётся к Ольгу. Если же кельт окажется слишком упрямым, то… Лишь под утро пастор задремал чутким тревожным сном. Разбудил его неясный скрежет во дворе, залаял сторожевой пёс, но тут же жалобно взвизгнул и загремел цепью обратно в конуру. Затем в потайную дверь кто-то поскрёбся. Энгельштайн напрягся, нажал незаметную кнопку на массивном кресте, с которым никогда не расставался, и, разложив его, привычным движением обратил в острый кинжал. Быстрой тенью скользнул за незаметную дверцу в стене и прислушался.

— Падре, отвори, это я, Отто! — послышался глухой голос.

Энгельштайн, помедлив, отворил массивный железный засов, опасливо вглядываясь в темноту. Крест-кинжал невольно дрогнул в руке пастора, а рука сама принялась сотворять крестное знамение, когда из проёма двери появилось нечто. Сутулая стать на шатающихся полусогнутых ногах в робком свете лампад остановилась и принялась осматриваться, издав какой-то хриплый звук. На чистые половицы упало несколько комков ссохшейся зелёноватой грязи, по горнице распространился болотный смрад. Явление из преисподней обернулось к онемевшему пастору, уже готовому пустить в ход против жуткого существа свой священный крест-кинжал.

— Воды, горячей воды! — прохрипело существо, и голос его опять показался знакомым.

— Отто? — неуверенно спросил священник, всё ещё держа крест наготове.

— Святой отец, у нас совсем нет времени, — сделав несколько крупных жадных глотков из ковша с водой, уже внятно заговорил вошедший. — Велина и один из наших людей в руках воеводы, этого беловолосого дьявола. Я их опередил, но… мне нужна тёплая вода и одежда…

— Что Ререк? — сурово спросил Энгельштайн, указывая на большую кадку, в которой он мылся ночью, стараясь избавиться от навязчивых тревожных мыслей. Живя среди невероятно чистоплотных по европейским меркам славян, он и сам незаметно пристрастился к омовениям, и хоть не сопрягал это с молитвой, но успокаивать и упорядочивать мысли при помощи купания научился.

— Жив остался… эта ведьма, сестра воеводы, колдовством освободила его, а потом и сам Ольг пожаловал, людей наших убил… — сорвав с себя зловонную одежду и с удовольствием погружаясь в ещё не совсем остывшую воду, — ответил изведыватель. — Но подробности потом, на рассвете купцы уходят в Киев, нам надо успеть на их лодьи.

— Почему в Киев?

— У нас нет выбора, дружинники воеводы перекроют все дороги и водные пути, особенно на север и запад.

— Хорошо, я возьму самое ценное, — мрачно согласился Энгельштайн, громко вызывая слугу Эрлиха.

— Что случилось, святой отец? — сонно моргая и шлёпая босыми ногами, спросил здоровенный рыжий слуга в исподнем, появившись в светлице.

— Сбор по первому варианту, быстро! — рыкнул на него обычно мягкий и невозмутимый хозяин.

Озлобленная, с чёрным сердцем, возвращалась Велина в Изборск. Всё вокруг теперь казалось чужим и неприветливым. С какими надеждами уезжали они с Вадимом отсюда. Посадником в Нов-град, это не шутка! А если будет на то Господня воля, с посадского можно и в княжеский терем переселиться! От такой мысли дух захватывало, и сладко томно становилось в груди… И вот ныне ни Вадима, ни княжеского, ни даже посадского терема… Отправлена в старый отчий дом, да ещё и под надзором, во всём отчитываться уличному старосте должна, без его разрешения ни шагу ступить, а из града и вовсе выезжать Ольг с Рюриком запретили. Пленница…

А ведь и убить могли! Ефанда, дурочка, заступилась, добросердечная, вишь ли. Конечно, с Рюриком спуталась, княгиней хочет стать, это при живой-то жене! Хорошо, что заранее, перед охотой на Рарога, успела Ружене весточку передать, теперь она ему устроит счастливое житьё! Одно худо, как схватили, вид сделала, будто дитём тяжела, да так складно притворилась, что даже эта проклятая колдунья Ефанда поверила. Только опасность казни давно миновала, а меня всё мутит, будто и в самом деле затяжелела, неужто, колдунья чего наворожила? А что, если я и в самом деле, того?.. Всю долгую дорогу от Ладоги было дурно, нутро то и дело наизнанку выворачивало. Неужто, от воеводы, ведь одну-то ноченьку с ним и была всего. А может… я ж за седмицу перед тем ещё с… ладно, не нужно мне дитя это, надобно выспросить поточнее, чего в таких случаях пить надо, чтоб плод сбросить. С Вадимом-то, наоборот, старалась родить, да не получалось, а вот теперь и не хотела, да вышло. Фу, снова мутит, точно, как приеду, непременно изыщу зелье потребное. Хотя, постой, Велина, постой, если проклятая ведьма только на одни роды заклятье наложила, то плод и так на третьем-четвёртом месяце сам выйдет, а если нет, то я тем дитятею братцу-то чародейки кровушку попорчу, я его и отсюда достану. Нет, коли будет с плодом всё, как надо, непременно рожу, младший братец Андрею будет… — Велина не заметила даже, как от этих мыслей её сразу перестало мутить, в очах вспыхнул угасший было огонёк сладостно-злорадной мести. — Непременно рожу, и коли будет снова мальчик, то назову Олегом!

— Мне нужно на торжище! — топнула ногой Ружена, когда Вольфганг в очередной раз терпеливо объяснил, что сейчас ей нельзя никуда выходить из терема, потому что её жизни угрожает опасность. Она кричала и возмущалась, но исполнительный помощник воеводы остался непреклонным. Покричав и даже поплакав, княгиня молвила примирительно, с некоторой издёвкой:

— Коль за мою жизнь фоевода с князем так озаботились, то моей сенной дьевке хоть можно пойти на торжище и купить то, что мне надобно?

— Служницами распоряжайся по своему разумению, — кратко молвил изведыватель.

Однако через короткое время после возвращения прислужницы с торжища из светлицы княгини раздался отчаянный вопль.

Перепуганный Вольфганг влетел в светлицу, ожидая самого худшего… Ружена рвала на себе рыжие власы и стенала, когда же увидела в дверях своего хранителя, то завопила ещё более.

— Уйди отсюда, пусть фсе уйдут, мне никто не нужен, дайте мне умерьеть, если меня никто на этом сфете не льюбит! — она рухнула на ложе и задрожала всем телом в глубоких рыданиях. Подбежавшие прислужницы хотели было подойти к княгине, но она так закричала на них, что девицы перепуганными воробышками фыркнули всей стайкой из светлицы. Изведыватель тоже хотел выйти за дверь, когда в руках заплаканной Ружены блеснул короткий, чуть изогнутый нож. Вольфганг шагнул к княгине, но та, приставив острое жало к своей груди, закричала: — Не подходьи, я убью себья, всё рафно я никому не нужна, я фсем только помеха!.. — очи её горели огнём отчаяния.