Острие скальпеля. Истории, раскрывающие сердце и разум кардиохирурга - Стивен Уэстаби

На этот раз я взял иглу большего размера и сделал более глубокие стежки. Я также использовал толстую полосу тефлона, чтобы укрепить ткани, которые были не более прочными, чем кусок сыра. Весь процесс занял еще пятнадцать минут сосредоточенной работы, прерываемой грубыми репликами в адрес напуганных ассистентов, которые просто пытались помочь. Вот именно, что только «пытались».

Поскольку продолжительность остановки кровообращения вышла за пределы допустимой, устранение воздуха из трансплантата было небрежным, и пациента, которого пришла пора разогревать, быстро подключили к аппарату искусственного кровообращения. В течение пары минут линии швов оставались сухими, мозг пациента благодарно поглотил немного кислорода, и мое настроение поднялось. Затем кровь внезапно начала бить фонтаном из того места, куда я повторно имплантировал артерии головы. Пока аппарат искусственного кровообращения оставался подключенным, я попытался наложить еще несколько стежков, но игла снова порвала ткани, в результате чего ситуация только усугубилась как раз тогда, когда «мистеру Непобедимому» требовался полный успех. Я начал впадать в отчаяние.

Призрак выдающегося оксфордского исследователя, превращенного в овощ или убитого своим чересчур самоуверенным хирургом, маячил передо мной, и я воображал, что напишут в некрологах. Я подумал о том, чему учила Сара своих медсестер из травматологического отделения, когда они были слишком напряжены. Она говорила: «Дышите медленно и глубоко». Глубокое дыхание стимулирует парасимпатическую нервную систему, которая является основой осознанности и антистрессовой противоположностью вызванной адреналином панической реакции. Сара говорила: «Почувствуйте свое тело. Забудьте о переживаниях, которым вы становитесь подвержены из-за эмпатии. Почувствуйте свои ступни на полу и подвигайте пальцами. Это поможет вам перестать представлять себя на месте пациента и снова стать собой». Мудрая женщина.

Мне удалось войти в этот ментальный тоннель, выбросив из своей головы все, кроме стремления шить как можно быстрее, будто я зашивал втулку от рулона туалетной бумаги или дырку на брюках. Анестезиолог был на нервах, перфузионист вслух считал минуты, а все ассистенты превратились в желе. Но все вместе мы справились и завершили операцию. Вся нервная система пациента шестьдесят пять минут оставалась без притока крови, и я был уверен в плохом исходе. Помимо церебральной гипоксии существовал огромный риск инсульта из-за воздушного эмбола или оторвавшегося фрагмента атеромы[56]. Что я должен был сказать его бедной жене? Я собирался отложить этот разговор до завершения следующей операции. Для одного дня я испытал слишком большое эмоциональное напряжение.

После отключения пациента от аппарата искусственного кровообращения я сделал то, что требовалось: отступил на шаг, сбросил окровавленные перчатки и кивнул резиденту в знак того, чтобы он закрывал грудную клетку. Притворившись, что пошел за кофе, я незамедлительно направился в раздевалку для хирургов, чтобы опорожнить свой раздраженный мочевой пузырь. Затем случилось страшное. Сначала полилось ярко-красное вино, за которым последовала свежая кровь. «Вот черт! – подумал я. – Да у меня рак». Я предположил, что связанный со стрессом скачок давления привел к тому, что опухоль простаты или мочевого пузыря начала кровоточить. Мне еще предстояло провести замену аортального клапана, но и без того плохое настроение опустилось ниже плинтуса. Признаться, меня охватила паника.

Большинству людей в Британии приходится ждать неделю, чтобы попасть к терапевту.

Личности типа А пытаются быстро прояснить то, что их беспокоит. Неприятные симптомы доброкачественного увеличения предстательной железы – это одно, но кровоточащий рак – совсем другое. Уровень моей тревожности взлетел. Мне требовалось успокоиться до начала следующей операции. Большинству людей приходится ждать неделю, чтобы попасть к терапевту, а потом еще несколько месяцев ждать приема уролога. Я же просто позвонил на мобильный моему коллеге Дэвиду Крэнстону. Мы вместе удаляли опухоли почек, которые метастазировали по венам в сердце. Я подключал пациента к аппарату искусственного кровообращения, а затем дренировал кровь точно так же, как этим утром. Дэвид удалял опухоль с нижней полой вены, а я восстанавливал вену с помощью трубки или заплаты. Оперировать крупные кровеносные сосуды проще, когда они пустые. Я чувствовал бы себя гораздо спокойнее во время следующей операции, если бы у меня из пениса не капала кровь. Но каковы были шансы проконсультироваться с Дэвидом сразу после первого неожиданного звонка?

Если бы каждая сложная операция вызывала у меня страх, то я ушел бы из профессии гораздо раньше и оперировал бы кости или кишки.

Он ответил после третьего гудка.

– Чем ты сейчас занят, Дэйв?

– Делаю цистоскопию по записи.

– Прекрасно, – сказал я. Я действительно так подумал, потому что цитоскопия – это исследование предстательной железы и мочевого пузыря с помощью эндоскопа. – Ты сможешь принять меня, если я сейчас же подъеду?

Урологическое отделение располагается в Оксфордской больнице имени Черчилля, и чтобы добраться туда, я должен был совершить короткую поездку по городу. Я вышел на парковку в хирургическом костюме и через десять минут оставил машину под знаком «Парковка запрещена» у главного входа в больницу. Уже через пять минут я лежал на кушетке с поднятыми ногами, выставив зад на всеобщее обозрение, а в моей уретре находилась толстая черная трубка. Хоть мне и было неудобно, я определенно испытывал удовлетворение. Кровоточащей опухоли у меня не нашли, только расширенные вены на внутренней поверхности предстательной железы, которые лопнули, а затем кровь в них свернулась. После того как мне сообщили, что со мной все в порядке, и извлекли трубку, я испытал величайшее удовольствие. Менее чем через десять минут я снова был в операционной, а мой следующий пациент лежал в анестезиологическом кабинете и все еще находился в сознании. Все решили, что я просто ходил к себе в кабинет.

Испытав страх, я решил, что это крайне неприятное чувство, без которого я вполне мог бы обойтись. Если бы каждая сложная операция провоцировала у меня такую реакцию, то я ушел бы из профессии гораздо раньше и стал бы делать операции на костях или кишках. Или, еще лучше, выучился бы на адвоката и стал использовать острые слова вместо острых инструментов. Я пытался понять, что именно вызвало у меня такие эмоциональные перепады, когда я оперировал своего друга-профессора. Была ли это рациональная реакция на риск потерять пациента, которая до этого у меня не проявлялась? Неужели хирурги, не обладающие таким странным мозгом, как у меня, постоянно чувствовали себя так в подобных ситуациях? Или проблема заключалась в том, что пациент был моим другом? Я постоянно испытываю эмпатию по отношению к близким, но для хирурга абсолютно контрпродуктивно чувствовать то же самое к каждому из своих пациентов.

Очевидно, что чем более человек эмпатичен, тем выше вероятность, что сам он будет несчастным.