Острие скальпеля. Истории, раскрывающие сердце и разум кардиохирурга - Стивен Уэстаби

Мое обучение в Соединенных Штатах совпало с концом войны во Вьетнаме. В Алабаме я видел нескольких ветеранов, у которых были постоянные флешбеки сцен смерти и разрушения. Они вызывали у них тревожность и бессонницу и в конце концов приводили к депрессии или совершению преступлений. Такая же проблема наблюдается у жертв изнасилования и людей, переживших холокост. В 1980 году Американская психиатрическая ассоциация назвала этот сидром «посттравматическое стрессовое расстройство». Позднее сложные методы визуализации мозга помогли выяснить, что травматичные события нарушают нормальные механизмы хранения воспоминаний. Более того, мой феномен Финеаса Гейджа, вне всяких сомнений, был связан с этими нервными путями.

Гиппокамп[55] – это хранилище повседневных воспоминаний, которые легко можно сознательно пробудить в памяти. Миндалевидное тело размером с горошину, наоборот, отбирает эмоциональные воспоминания, связанные со страхом. Некоторые считают, что миндалевидное тело развилось специально, чтобы способствовать выживанию, сигнализируя об опасности. Благодаря ему человек быстро распознает серьезную угрозу, если сталкивается с ней повторно. В идеале два этих центра должны сотрудничать, чтобы переводить весь опыт в долговременную память, однако спровоцированная адреналином реакция «бей или беги» чрезмерно стимулирует миндалевидное тело и подавляет гиппокамп. Создание связных воспоминаний уходит на второй план ради рефлекторной реакции на опасность.

В опасной ситуации, напоминающей о травматическом событии, миндалевидное тело неконтролируемым образом посылает воспоминание в сознательный разум. Именно поэтому флешбеки автоматически активизируют симпатическую нервную систему, вызывая учащенное сердцебиение, усиленное потоотделение и затрудненное дыхание, сопутствующее страху. Поскольку гиппокамп не был готов к первоначальной травме, контекстуальный элемент воспоминания не сохранился, поэтому не существует признаков, по которым миндалевидное тело поняло бы, что опасность миновала. Нейропсихология – это просто. Или нет?

Несложно понять, почему черепно-мозговая травма нарушила мою способность испытывать страх, спровоцировала появление флешбеков и, что оказалось большим плюсом, подарила мне смелость быть другим. Я никогда не боялся отступать от протокола или пробовать что-то новое. Риск меня не пугал. Как я уже говорил, на операционном столе ведь лежал не я. Оглядываясь назад, я, однако, не стал бы браться за невероятно сложные операции, которые не пугали меня раньше. То же самое относилось к моей личной жизни. Я постоянно ездил на автомобиле с огромной скоростью и периодически совершал безрассудные поступки, пытаясь помочь другим. Иногда мое безрассудство принимали за храбрость, но это было отнюдь не так: я просто не воспринимал опасность так, как другие.

С годами моя психика постепенно пришла в норму, в чем бы норма ни состояла. С возвращением опасений и здравого смысла моя профессиональная жизнь становилась все более некомфортной, причем не только психологически, но и физически. Избыток тестостерона в последние годы привел к развитию гипертрофии предстательной железы и таким неприятным симптомам, связанным с мочеиспусканием, как невозможность терпеть, слабость струи, выход мочи по каплям, неспособность стоять в течение всего процесса и потребность вставать несколько раз за ночь. В итоге у меня развился такой страх задержки мочи, который подпитывали мои неумелые попытки облегчать эту проблему у пациентов во время обучения урологии в Кембридже, что я стал всегда брать в заграничные поездки уретральный катетер.

Миндалевидное тело «откладывает» воспоминания, связанные со страхом. Благодаря ему человек быстро распознает серьезную угрозу, если сталкивается с ней повторно.

В конце концов стареющий ум и слабеющее тело сошлись вместе, когда во время сложной операции я испытал страх и отчаяние и чуть не обмочился. Я пытался устранить огромную аневризму дуги аорты, которая затронула главные кровеносные сосуды, идущие к мозгу. Это была одна из тех операций, которых другие хирурги старались избегать. Самое худшее заключалось в том, что моим пациентом был известный университетский профессор, которого я хорошо знал. Нравилось мне это или нет, но личная связь накладывала на меня особую ответственность. Мне требовалось остановить циркуляцию, дренировать кровь и как можно скорее заменить дугу аорты. Я не мог допустить повреждения коры головного мозга…

Сорок минут – это безопасная продолжительность остановки кровообращения, потому что при 18 °C метаболизм мозга и его потребность в кислороде снижаются до 20 % от нормы. Отсутствие циркуляции крови более продолжительное время может привести к мозговым повреждениям, которые усугубляются с каждой минутой. Обычно у меня не было никаких опасений по этому поводу, поскольку я специализировался на больших аневризмах и всегда воспринимал хирургию как неэмоциональное техническое упражнение, сравнимое с подъемом капота автомобиля и ремонтом двигателя. Если все сделать умело и быстро, пациент выживет и будет процветать, но если замешкаться или совершить ошибку, то пациент попадет в больницу на небесах.

Обычно у меня не было опасений по поводу скорости проведения операции, я всегда воспринимал хирургию как безэмоциональное техническое упражнение.

Я широко раскрыл аорту и уставился на две ужасно больные сонные артерии, которые шли прямо к черепу выдающегося профессора. Они обе напоминали водопроводные трубы, забитые известковыми отложениями. Атероматозные бляшки вдоль всей дуги аорты распадались при прикосновении, и из них сочился жидкий жир, похожий на гной. Предполагалось, что я пришью к этой субстанции полиэстеровый трансплантат, а затем повторно имплантирую эти дрянные сонные артерии; даже самый маленький оторвавшийся от них кусочек мог попасть в мозг и стать причиной тяжелейшего инсульта. Когда я начал сшивать больные артерии, они стали распадаться. Помню, я подумал: «Вот черт, успею ли я закончить вовремя? Да, успею. Хотя, может, и нет. Дерьмо. Сегодня, когда за мной наблюдает весь Оксфорд, я вполне могу облажаться». Разумеется, так и получилось.

С годами ко мне начали возвращаться опасения и здравый смысл, и моя профессиональная жизнь становилась все более некомфортной. Как-то я даже засомневался, успею ли закончить операцию вовремя.

Я наложил три ряда швов на аорту, а затем отдельно имплантировал сосуды головы, после чего попросил перфузиониста пустить из машины несколько сотен миллилитров крови, чтобы убрать воздух из трансплантата, а сам пробормотал: «Воздух в мозг – жизнь в унитаз». При низком давлении место ремонта казалось водонепроницаемым, но при полном токе крови дистальный анастомоз дал течь с задней стороны груди, и кровь хлынула в отсасыватели.

«Кто тут облажался?» – подумал я. В тот момент мне казалось, что это из моего тела хлещет кровь. Потоки пота текли у меня по спине, и мне стало холодно. Мне и так понадобилось остановить кровообращение на тридцать пять минут, чтобы заменить всю дугу, поэтому я оказался в тяжелой ситуации. Мне ничего не оставалось, кроме как остановить насос, снова слить кровь и заново наложить ряд швов, но я не знал, как сохранить мозгу