SoSущее - Альберт Егазаров

— Нет, камень, — спокойно ответил Платон, — специальный. Но это тебе еще рано знать. Ты пока со Стенькой разберись… А как он, кстати, в пещере своей передвигается, что за пальцы кусается? — спросил Платон и тут же сам последовал примеру Стеньки — прикусил ту часть своего языка, в которой, по его мнению, укрывался проэтический червь.

— Он летает, дядь Борь.

— Ты прибереги брехи[172] свои до Суда. Летает? На каких крыльях? Любви, что ли?

— Нет, дядь Борь. Балда его как снаряд реактивный. Там, где, — и Ромка провел оставленным большим пальцем по шее, — как это вы говорили… а, ну да, усекли его, там у него вроде сопла. Воды наберет в рот, щеки раздует, а потом бац — и полетел. Ловкий, гад. Я даже руку вытащить не успел.

— А что он еще тебе рассказал?

— Какие ж то рассказки, дядь Борь! Натуральные втерки. Стенька ваш за триста лет так втирать намастырился, что заслушаешься.

— И чего же он тебе втер, недососль?

— А то втер, что, говорит, знает он ключик с водою живой. И если, мол, хлопцев ему дать, голов триста, он их водою тою окропит и с ними для меня полмира завоюет. Потому как бойцы те, как их там… ну да, ушкуйники, они как заговоренные станут — так, что ни пуля их не возьмет, ни клинок шемаханский[173].

— Так и сказал, шемаханский? — спросил Платон.

— Так и сказал. Я запомнил почему-то. В детстве, видать, читал хрень какую с шемаханским чем-то.

— С кем-то, с царицею Шемаханскою, — уточнил за недососка Платон и, обращаясь куда-то себе под ноги, сказал: — Да, не дают Стеньке покоя персидские маги с их петухом вещим на камне мироточащем, сердцем легчайшим в чаше сладчайшей, да ключом шоломовым[174], сезам открывахом. Вот чего ты захотел, тать саратовский, Драгоценностей Лона ее вседающего!

— Вы с кем там, дядь Борь? — прервал монолог церемониарха Деримович. — Бормочете чего-то.

— Не чего-то, лопух, а бары-растабары[175].

— Ну, опять понесло Азарыча, — фыркнул Деримович.

— А про ключик не сказывал, где бьет? — как будто невзначай спросил Платон, пытаясь выдвинуть ящик из серо-синей прикроватной тумбочки.

— Щас, скажет он без тулова! — возмутился за Степана Ромка. Видно, проникся он просьбой атамановой, что даже словечко его «тулово» в рот к нему занесло.

— Тулово! — ухмыльнулся Онилин. — Стенька не простой мужик был, даром что разбойный. Языками владел, книжки черные персиянские почитывал. Говорят, что даже самого Абрамелина в инвокациях перещеголял. Ну а эти шпионы, что за магов себя выдавали, Ди с Келли[176], те просто отдыхают. Так что гляди, как бы он в тебя дундука[177] какого не воткнул.

— Чего-чего, — Ромка снова готов был взорваться от негодования, — какого такого дундука?

— Дух это такой, из простейших, типа вируса. Сам жить не может, зато гадить — сколько угодно. Внедряется в низшие области тонкого тела, на психосоматический уровень.

— И что? — заинтересовался Ромка, забыв о других незнакомцах, Абрамелине и Ди с Келли.

— А ничего, будешь делать то, что не хочешь, и не делать того, хочешь чего. Этих дундуков вытравлять еще сложнее, чем заразу проэтическую.

— Дядь Борь. — Деримович взял Платона за рукав как раз в тот момент, когда он высовывал ящик с письменными принадлежностями. Взяв стопку чистых листов бумаги и ручку, он повернулся к ученику.

— Так, давай, с вопросами заканчивай. Нам еще сказания «⨀» пройти надо.

— О чем сказания, Платон Азарович?

— Сказания «⨀», не слышал разве? — повысил голос мистагог, полагая, что Деримович опять дурня валяет.

— Слышал, дядь Борь, — покорно согласился ученик, — только о чем сказания ваши?

— О чем?.. Какие промеж правд сказания быть могут? — спросил Платон, одновременно нанося на бумагу два лунных месяца, стоящих рогами друг напротив друга.

Ромка решил не тревожить мастера и, потупив глаза, предусмотрительно промолчал. И не прогадал. В педагогическом, а точнее в мистагогическом, экстазе Платон вписал меж двух полумесяцев круг.

— Сказания… — произнес он по слогам, — «⨀»… — и ткнул на звуке «о» ручкой в центр круга.

— А-а, — дошло наконец и до Деримовича, — сказания об этом самом «⨀» и есть.

— Не об, а его сказания, сказания «⨀». Круга нашего, и с нашей же стороны этой вот границы, — пояснил Онилин и обвел ручкой окружность еще раз.

— A-а, теперь понял, — просиял Роман, — это как «Сказки тридевятого царства».

— Скорее, тришестого, — весело поправил ученика Платон, — ну давай, какие там вопросы еще у тебя.

— Дядь Борь, — столь же вкрадчиво начал Деримович, — я вот о чем хотел попросить…

— Ну так спрашивай, — прервав затянувшуюся паузу в речи недососка, потребовал Платон.

— Я хотел попросить… — Ромка опять замялся, но, взяв себя в руки, начал выдавливать из себя просьбу, — можно мне уже ничего не спрашивать?.. Ну и объяснять, Платон Азарович, может, и объяснять ничего не надо, а? Зачем мне все легенды и сказания эти? И без них, куда прикладываться, понятно. Оно ж само чует, дядь Борь, где течет.

— Ну так и муха на говно без теорий садится. А потом на стол лезет. Только на столе не ждут ее. Мухобойкой — раз и прихлопнули!

— Ну и как ей теории ваши помогут?

— Обычную муху прихлопнут, а вот священную — нет. Теперь сечешь, что теории меняют?

— Пока не просекаю, дядь Борь. Священная она или нет, муху, что слетела с говна, на столе чествовать не будут.

— Чествовать? — вскинул брови Платон. — Не твой лексикон, Деримович, не твой. Не иначе Стенька в тебе разворачивается.

— Не-е, я пошутил, Платон Азарыч, — поспешил успокоить мистагога Роман. — Стенька — да, заманивал он так, говорил, мол, завоюю мир для тебя, и склонятся, как их… да, выи народов пред тобой, и государи их падут на колени пред тобой и чествовать станут, и станешь Володарем ты среди государей, и володеть ими будешь, а жен и дочерей их будешь брать без счету и правил, и сосцы их сосать наисладчайшие.

— Сладко он тебе напел. — Платон бросил испытующий взгляд на подопечного. — Только я не пойму, как ему и оды петь, и руку в зубах держать удавалось? Я уж про легкие там или связки голосовые не спрашиваю, раз легенды о головах вещих головы ходят, так тому и быть… — Платон остановился и пристально посмотрел на подопечного. — Ну и что скажешь, Роман Дерьмович?

— А то скажу, что не Дерьмович я, а Борисович. Это раз. А два, Платон Азарович, сквозь зубы голова Стенькина вещала, глухо и протяжно, ну как из унитаза примерно.

— Гляжу, и унитаз вторую профессию у тебя приобрел — как инструмент дознания. Уж точно, наш пострел везде