Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

и намека на напряжение, он звучал тускло, равнодушно, отстраненно, словно Брандо обсуждает героя какой-то пьесы, играть которого ему надоело, да только он повязан контрактом. – Ведь… для чего же еще жить-то? Только для этого. Чтобы кого-нибудь любить.

(В ту пору Брандо, как вы понимаете, был холостяком. Время от времени он позволял себе полуофициально обручиться – то с честолюбивой писательницей и актрисой по имени мисс Блоссом Пламб, то, наделав куда больше шуму, с мадмуазель Жозанн Марьяни-Беранже, дочкой французского рыбака. Но ни в том ни в другом случае официального объявления о предстоящем браке так и не появилось. Месяц назад, однако, Брандо в один прекрасный день вдруг и почти тайком обвенчался в городке Игл-Рок, штат Калифорния, со смуглой, закутанной в сари юной актрисулькой, называвшейся Анна Кашфи. В прессе появились противоречивые сообщения: то ли она чистокровная индианка, буддистка из Дарджиллинга, то ли родившаяся в Калькутте дочь супругов О’Каллаган, англичан, ныне живущих в Уэльсе. Брандо до сих пор не внес ясности в эту историю.)

– Во всяком случае, у меня есть друзья. Нет. Нету, – возразил он, будто ведя словесный бой с воображаемым противником. – Да нет, есть, конечно, – решительно опроверг он сам себя, утирая пот с верхней губы. – У меня много друзей. От некоторых я даже ничего не скрываю. Держу их в курсе. Они знают, что со мной происходит. Кому-то же нужно доверять. Ну, не совсем, конечно. Что мне делать, я решаю сам, без чьих-либо инструкций.

Я спросил, распространяется ли это доверие и на профессиональных советчиков. Сколько я мог понять, Брандо, к примеру, очень полагается на указания Джея Кантора, молодого сотрудника Американской музыкальной корпорации, представляющей интересы Брандо.

– А, Джей, – сказал Брандо. – Джей делает то, что ему велю я. У них я один такой.

Задребезжал телефон. Снова звонил Марри: оказывается, час уже прошел.

– Да, все еще треплемся, – сказал в трубку Брандо. – Слушай, давай я тебе сам позвоню… Ну, так через часок с небольшим. Ты будешь у себя в номере?.. Ладно.

Он повесил трубку.

– Славный парень, – промолвил он. – Хочет стать режиссером – когда-нибудь. Про что это я говорил? А, мы рассуждали о друзьях. Знаешь, как я завожу друга? – Он слегка наклонился ко мне, будто собираясь сообщить забавную тайну. – Я действую очень ненавязчиво. Кружу вокруг него, кружу. Еще и еще. Потом постепенно начинаю приближаться. И вдруг касаюсь его, но еле заметно… – Он протянул ко мне пальцы, чуткие, словно усики насекомого, и легонько дотронулся до моего плеча. – Затем отступаю, – продолжал он, полуприкрыв один глаз, в то время как другой, широко раскрытый, блестящий, гипнотизировал меня à la Распутин, – отступаю. Пережидаю немножко. Повергаю его в недоумение. И в точно рассчитанный момент снова иду на сближение. Касаюсь. Кружу. – Теперь его квадратная рука с тупыми пальцами описывала окружности, словно в ней была зажата веревка, которой он обвязывал кого-то невидимого. – Он и не подозревает, что происходит. А пока он разберется – уже поздно, попался в сети. Он мой. Иногда при этом вдруг обнаруживается, что у него никого больше и нет, кроме меня. Понимаешь, в основном это люди, которым не к чему прислониться; их всюду отвергают, обижают, все они по-своему увечны. А я хочу им помочь, я для них центр притяжения. Я – князь. Князь во владеньях своих.

(Описывая вельможу и его подданных, один из бывших жителей княжеского поместья рассказывал:

– Такое впечатление, что в доме Марлона двери вообще никогда не запираются. Когда он жил в Нью-Йорке, дверь была открыта всегда. Дома Марлон или нет, зайти мог любой, и заходили все, кому вздумается. Приходишь, а там уже слоняются десять-пятнадцать типчиков. Странное было ощущение, потому что никто вроде бы никого по-настоящему не знал. Просто собирались там, как на автовокзале. Кто-то спит в кресле. Кто-то читает бульварные газетки. Одиноко танцует какая-то девица. Или покрывает лаком ногти на ногах. Никому неведомый комик из ночного клуба проверяет на присутствующих свой номер. В уголке молча играют в шахматы. И гремят барабаны: бах, бум, бах, бум! Но вот пить не пили никогда – чего не было, того не было. Разве что время от времени кто-нибудь предложит: «Давайте сгоняем на угол за фруктовой водой с мороженым». И для всех Марлон был главным и единственным связующим звеном, на него все и ориентировались. Он, бывало, ходит по комнате, время от времени отзывая в сторонку то одного, то другого, и толкует с каждым отдельно. Как вы, наверное, заметили, Марлон не может и не станет разговаривать с двумя собеседниками одновременно. Он никогда не принимает участия в общем разговоре. Всегда задушевно, с глазу на глаз – только с одним человеком. А иначе, по-моему, и невозможно, коли очаровывать всех и каждого одним и тем же способом. Но даже если вы раскусили, как он это делает, отношение к нему не изменится. Потому что, когда наступит ваш черед, у вас сразу возникнет ощущение, что в комнате никого, кроме вас, нет. И в целом мире тоже. Такое чувство, что он взял вас под свою защиту и все ваши огорчения и беды принимает близко к сердцу. И не верить ему невозможно; он прямо-таки лучится искренностью. Потом, бывает, закрадываются разные мысли: «Может, это всего лишь игра? А если так, то для чего? Что ты можешь ему дать? Ничего, кроме – и в этом соль – любви. Той любви, которая дает ему власть над тобой. Иногда Марлон напоминает мне потерявшего родителей ребенка, который пытается теперь компенсировать свое сиротство, став доброжелательным главой огромного сиротского приюта. Но ведь он и за стенами своего заведения жаждет, чтобы его все любили».)

Хотя наберется десятка два свидетелей, готовых оспорить последнее утверждение, сам Брандо будто бы сказал в одном интервью следующее:

– Допустим, я вхожу в комнату, где находится сто человек; если хоть один там меня недолюбливает, я это сразу почувствую и непременно уйду.

Тут следует добавить, что в группе, где Брандо верховодит, его почитают в интеллектуальном плане как отца, а в эмоциональном – как старшего брата. Комик Уолли Кокс, лучше всех, пожалуй, знающий Брандо, называет его «философом-творцом, очень глубоким мыслителем», поясняя: «Он по-настоящему раскрепощает своих друзей».

Брандо зевнул; было уже четверть второго. Не пройдет и пяти часов, как он, вымывшись, побрившись и позавтракав, должен явиться на работу, где гример придаст его бледному лицу бронзовый оттенок, необходимый при съемках цветного фильма.

– Давай выкурим еще по сигаретке, – предложил он, когда я потянулся за пальто.

– А