Записки летчика-испытателя - Борис Орлов

Взаимоотношения летчиков с докторами всегда были неравноправными, причем перевес в правах принадлежит, естественно, не летчикам. Летаешь вроде нормально, выполняешь весьма нелегкие порой задания, здоровье позволяет, ни на что не жалуешься; идешь на комиссию и узнаешь, что летать-то ты как раз и не можешь: что-то в организме у тебя не так, как положено быть…

Вот и не бойся после этого медиков, если каждый год тебе запросто могут дать или ограничение в летной работе, или спишут совсем. А ведь это не просто смена вида деятельности, для летчиков это трагедия, т. к. расставаться с небом нелегко, да и трудно найти себя в новой жизни, обычно летчики не имеют другой профессии. Мы опасаемся «официальной» медицины, в свои медучреждения обычно не обращаемся, даже если и приспичит, потому что в медкнижке это будет отмечено, доказывай потом, что ты здоров… Причем все это не потому, что авиационные врачи такие уж свирепые, просто они выполняют положения соответствующих документов, где и к парнишке, только что начинающему летную жизнь, и к пилоту, у которого за плечами не один десяток лет, проведенных в кабине, медицинские требования одинаковые. Есть, конечно, так называемый «индивидуальный подход», но тут многое зависит от того, как ты дружишь со своим начальством и сумел ли ты понравиться работникам медицины…

После того, как в 1976 г. врачи впервые предупредили меня о кое-каких нарушениях в работе моего сердца, я с помощью Федотова нашел себе персонального доктора. Марианна Борисовна, жена летчика-испытателя ЛИИ Владимира Павловича Сомова, оказалась обаятельной женщиной и знающим специалистом, искренне желающей мне помочь, но перед тем, как взяться за мое лечение, она поставила условие: выполнять все её указания, в том числе, полностью отказаться от спиртного.

Я никогда не испытывал особого пристрастия к алкоголю, но от хорошей выпивки в душевной компании тоже не отказывался… Плохо ли после трудовой недели собраться в чьем-нибудь гараже или на природе, иногда и в баньке, расслабиться, отмякнуть душой с близкими тебе по духу людьми, поговорить «за жизнь», просто потрепаться, «полетать» даже на словах и разойтись, иногда поддерживая друг друга…

Бывает, конечно, что кто-нибудь не рассчитает своих возможностей, переберет малость и отяжелеет, но в летчики берут мужиков могучих, и, отдохнув в выходные, в понедельник стоит сокол перед врачем, как огурчик, готовый выполнить любое задание Родины…

Основательно же пьющие в авиации долго не держатся, не та это работа, которую можно делать с похмелья, да и медицинский контроль суров: каждый рабочий день изволь с утра зайти к врачу, а уж он определит, как ты провел время накануне. Отстранит от полетов раз, другой, а потом и попрут летчика с работы, хотя и жалеют у нас на Руси пьющих человеков… Вот и пополняют такие пилоты тот список, зачитанный нам когда-то Василием Архиповичем Комаровым…

Пришлось мне последовать рекомендациям врача, хотя не простое это дело присутствовать на разных застольях, тем более, что их хватало и по приятным поводам, и по печальным, и пить минеральную воду. Впоследствии, когда Марианна Борисовна убедилась в моей дисциплинированности, да и мои «сердечные дела» пришли в норму, мне было позволено иногда «употребить вовнутрь» чего-нибудь не суррогатного, но за три месяца перед комиссией опять вступал в действие «сухой закон». Так я и жил почти одиннадцать лет, втянулся со временем в сей режим и не находил его слишком уж суровым…

Но годы летели, пошел шестой десяток, появились и новые поводы для зацепок у врачей, очередные медкомиссии становились с каждым годом все более труднопроходимыми. Признаться, я стал уставать от мыслей: что будет дальше, пропустят ли меня в очередной раз. Возможно, повлияло это обстоятельство, возможно, просто подошло мое время заканчивать полеты, но я стал замечать, что летная работа перестала приносить мне прежнюю радость. Мне не хотелось, как обычно, бежать на самолет для выполнения любого, самого простого полета, оживление и интерес вызывали только чем-то необычные и сложные задания.

В то же время я видел, что и реакция моя стала чуть помедленней, чем прежде, и не столь точны и своевременны мои действия, хотя претензий по работе ко мне никто не предъявлял, наоборот, многие ведущие инженеры работать со мной хотели, наверное, по принципу, что «старый конь борозды не испортит», но я-то чувствовал, что «конь» стал не тот… Приходя на работу, я видел свежие, молодые лица новых наших летчиков, вполне подходящих по возрасту мне в сыновья, и порой казался сам себе замшелым дедом, каковым я фактически и был (внук появился, Алеха)…

Наверное, все это и послужило причиной моего согласия с решением врачей. Сейчас я иногда жалею, что отказался тогда от их предложения: для «дозвуковых» самолетов я бы еще сгодился, да что поделаешь — время не вернешь… Мне казалось, что после «штучной» работы на истребителях будет скучно летать на грузных, неповоротливых кораблях, а теперь вижу, что летать хоть на чем все-таки лучше, чем быть мало кому нужным на земле…

Так закончились мои полеты. От первого вылета до последнего прошло 35 лет и 5 месяцев, налетано почти 5000 часов, выполнено около 10000 полетов, о некоторых из них я и рассказал в этих записках.

Не о всех людях, с кем выпала судьба мне вместе работать, я смог написать побольше, а ведь многое можно было бы рассказать хотя бы о Петре Максимовиче Остапенко. В авиационной среде он человек известный, профессиональные журналисты не обошли его своим вниманием, особенно после установления им мировых рекордов, поэтому лучше, чем они, я написать не смогу. Но все-таки скажу, как мне кажется, главное.

Если Федотов был мыслью, мозгом нашей летной «команды», то Остапенко был её душой. Никогда Петро никого не поругал, даже и за дело, никогда никого не обидел. Кому «поплакаться в жилетку» о своих невзгодах — «Остапу», кто поддержит и утешит, сказав пару ободряющих слов, — опять же он…

Летал Петр Максимович, как птица, я ни у кого не видел такой легкости и естественности полета. Меньше внимания, чем Саша, Петро уделял науке, не столь глубоко «влезал» в теорию, но испытателем все равно был превосходным, природное чутье и реакция позволяли ему выполнять уникальные полеты и выходить из очень непростых положений.

Я поныне считаю Остапенко своим учителем в летно-испытательном деле, наравне с Федотовым, хотя летать с ним приходилось редко, только на плановые проверки один-два раза в год, да иногда удавалось слетать на «спарке» или на МиГ-31 на испытания. Эти полеты были отличной школой, но и без полетов было чему поучиться у Петра Максимовича.