Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Первым царь Федор призвал Бориса Годунова. За подвиг великий пожаловал Федор ему шубу со своего плеча в тысячу рублей, блюдо золотое, которое в аккурат ту шубу вмещало, три городка в земле Важской в ту же цену да звание Слуги, которое возносило Годунова на высоту неслыханную, выше всех бояр. Бояре, как ни странно, этим нисколько не оскорбились и даже приветствовали объявление криками радостными. Но я быстро смекнул, в чем дело, — все это весьма походило на последнее пожалование, так мы награждаем слугу своего верного, отправляя его на покой заслуженный. Подтверждение не заставило себя ждать. Едва Годунов спустился с помоста, как перед царем Федором встал царевич Борис и отвесил ему поклон поясной, Федор выпростался из кресла, немного трясущимися от волнения руками снял с себя гривну царскую и возложил ее на выю сына. «Да здравствует царь Борис!» — закричали все в один голос и дружно бухнулись на колени. Чтобы закрепить сей порыв искренний, сразу же от имени государей Федора Иоанновича и Бориса Федоровича были объявлены щедрые пожалования, бояре, князья, воеводы и прочие ратные люди получили вотчины, поместья, деньги, шубы, сосуды, камки, бархаты, атласы, меха, никто из присутствующих не остался обделенным. Тогда же постановили, что на месте, где стоял царевич Борис со своим знаменем во время достославной ночной битвы, будет заложен монастырь, нареченный Донским в честь священной иконы, принадлежавшей нашему прославленному прародителю великому князю Димитрию и хранившей в ту ночь царевича Бориса. Потом был пир во дворце царском, всем пирам пир, продолжался он несколько дней и в памяти моей как-то незаметно перетек в другой пир, по поводу рождения у Бориса сына и наследника, царевича Федора (как видим, боковая ветвь рода нашего упорствовала в приверженности новым именам, чем им старые-то не угодили?).

Младенец этот еще более укрепил престол царский, казалось, во всем мире не сыщется силы, которая могла бы его не то что опрокинуть, но хотя бы немного поколебать. Все ликовали, радовался и я, скорбя в то же время — царевич Федор затмил в памяти народной другого царевича, моего дорогого Димитрия. Год лишь минул с его исчезновения, а никто о нем уже не вспоминал.

До истинного царствования Борису было еще далеко, но и соправителем его язык не поворачивался называть — был он правителем полновластным, оттеснив с поста этого Бориса Годунова. Тот же паче чаяния не удалился от дел, а задвинулся в тень, бывая в Думе боярской, сидел на месте четвертом и без спросу слова не молвил, но Бориса без опеки и совета не оставлял, всегда незримо присутствуя за спиной его.

Но все же новая рука чувствовалась. Борис, засучив рукава, взялся за дела, вот только не за те, за внешние в ущерб внутренним. Был он еще молод и неопытен, не понимал вещи простой, что для государя важнее всего дела внутренние, будет держава сильной, иноземцы сами на поклон прибегут. Но труды по обустройству державы тягостны, однообразны, несмотря на многообразие, и нескончаемы, тянуть сей воз неподъемный в поту, в грязи, а когда и в чем похуже, невмоготу человеку молодому, ему больше по душе гарцевать на жеребце горячем в одеждах сверкающих на глазах у толпы восхищенной. Опять же иные правители юные с пренебрежением относятся к славословиям своего народа, особенно людей простых, любая же похвала из-за границы для них как бальзам на душу. Я бы при этом держал ухо востро и сразу бы принимался оглядываться вокруг, что я не так сделал. Правильно говорят: что русскому здорово, то немцу смерть. Но ведь верно и обратное: что немцу хорошо, то русскому на погибель. Похвалил тебя европеец за дело некое, так ты возьми и сразу, не мудрствуя, дело то переиначь, сам увидишь потом, как ладно выйдет.

Но Борису нравилась вся эта мишура: переписка с властителями европейскими, подарки взаимные, торжественные приемы послов. А короли и рады стараться, особенно изощрялась подруга моя давняя, Елизавета Английская. Всегда склонная к титулам пышным, но неясным, она в одном из посланий назвала «своего возлюбленного кузена» Бориса лордом-протектором. Это по-иностранному, язык у них темный и многозначный, понимай, как хочешь, я так вывел, что лорд-протектор — это Бог-защитник. Сразу видно, что ничего Елизавета не понимает в жизни державы Русской, если и можно было кого-нибудь у нас назвать этим самым лордом-протектором, то только царя Федора, ибо он Господу всех ближе и в ответ на его моления Господь землю нашу защищает.

Не просто так, конечно, славословили властители европейские, после обращений велеречивых непременно просьбишку какую-нибудь слезную вворачивали. Елизавета все больше о послаблениях для купцов английских печалилась, а император германский так прямо денег клянчил, пошлите-де казны своей, которой имеете от Господа Бога очень много. Вот опять — ничего не понимают! От Господа — благоденствие в державе, а казна царская — она от людей, ее руки человеческие собирают, я уж вам сказывал, чьи это были руки.

Воздам все же должное Борису, он в отношениях с Европой не только тщеславие свое суетное тешил, но и твердо линию свою проводил, которую объявил громогласно: «Не таской, а лаской!» Было в линии этой много идеализма юношеского, но она была, что уже хорошо, и не во вред державе шла, что еще лучше. Урон казне царской, конечно, был, от тех же послаблений купцам английским или от подачек щедрых императору германскому которому как-то раз отправили одним обозом 40 360 соболей, 20 760 куниц, 337 325 белок, 3000 бобров и 120 лисиц черных. С другой же стороны, выходило казне сбережение от сокращения расходов военных. Вот, скажем, заключил Борис мир вечный с воровской Швецией на условиях самых мягких: между подданными обеих держав торговля вольная, путь чист через шведские владения московским купцам в другие государства и послам других государств в Москву, шведы обязались пропускать без задержки тех купцов, которые из земель иностранных пойдут к царю с товарами для его казны, обязались также пропускать докторов, лекарей и других служивых людей и мастеров, пленные освобождались с обеих сторон без выкупа и обмена, кроме тех, которые по своей воле останутся, это, естественно, относилось к шведам, которые у нас хотели остаться, православному-то человеку что искать в земле заморской? На подходе находился такой же договор и с Польшей.

Были от новой линии Бориса и другие издержки — что-то больно много иноземцев в Москве стало обретаться. Не только на время приезжали по делам посольским или купеческим, но и постоянно селились. Немецкая слобода, запустевшая было после погрома во времена царя Симеона, теперь вновь людьми наполнилась, втрое против прежнего. И людишки были все больше ненадежные, пораженные ересью Лютеровой, но Борис им благоволил и даже дозволил построить дом молельный. Ох лихо! Можете себе представить, каким хором славословий откликнулись на это многие государи европейские! Я бы после такого сам первым факел горящий схватил и к кирхе той устремился, а Борис — ничего, еще и школу открыть позволил.

От частых посольств иноземных еще один обычай нехороший пошел. Как-то так сложилось, что послы представлялись царю Федору, а потом отправлялись к Борису, где вся церемония торжественная повторялась заново. Даже грамоты послы зачастую привозили две, одну на имя Федора, другую — на имя Бориса. Получалось, что державы иноземные поклоняются не русскому орлу двуглавому, а двум орлам порознь. Вскоре это и на наш внутренний обиход перекинулось. Царь Федор был к пирам не пристрастен, но все же, следуя обычаю, всегда приглашал за стол свой бояр, воевод и людей, на службе царской отличившихся. Не зная отдыху от трудов царских даже во время трапезы, Федор часто сажал за столом рядом, к примеру, Годуновых и Шуйских и мирил их на благо державе. Борис, живший после женитьбы отдельно, на пирах этих бывал редко и сам в свою очередь приглашал к столу своему бояр, воевод и людей, на службе царской отличившихся. И чем дальше, тем больше гости царские завидовали тем, кто был приглашен к столу Борисову, всеми правдами и неправдами старались попасть туда и даже пренебрегали приглашениями царскими.

Это немало способствовало умалению достоинства царского, Борис же этому не только не препятствовал, а даже потворствовал. Он всегда отца не сказать, что не любил, но относился к нему без должного почтения, став соправителем, Борис посматривал на него чуть свысока, а в последние годы он не то чтобы желал смерти отца — у него, как и у меня, такого, конечно, и в мыслях не было, упаси Господь! — но и не скрывал особо, что ждет этой смерти, чтобы воцариться по-настоящему.

Но Федор жил еще долгих семь лет, с улыбкой грустной и всепонимающей наблюдая нетерпение сына. Помню, участвовал я как-то в обряде священном перенесения мощей митрополита Алексия в новую раку. Такое дело святое Федор никому не мог уступить, своими руками все делал, Борис же рядом стоял. Свершив обряд, Федор передал раку сыну со словами пророческими: «Осязай святыню, правитель народа православного! Управляй им и впредь с ревностью. Скоро ты достигнешь желаемого, но помни: все суета и миг на земле!»