Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

— Где изволили пребывать? — спросил Шуйский после обычных приветствий и расспросов.

— Молился о царевиче убиенном, — ответил я коротко.

— Убиенном? — удивился Шуйский.

— А что, есть сомнения? — в свою очередь удивился я.

— Сомнений-то как раз и нет, — ответил Шуйский, — не было никакого убийства злодейского. Улик тоже никаких, не считая полена, которым якобы огрели кормилицу и которым доподлинно били Василису Волохову. Сыскались якобы и орудия убийства, на третий день они чудесным образом оказались в руках Битяговских, чьи тела были брошены в ров городской. Тут тебе и пищаль, и нож ногайский, и палица, все в крови свежей, выбирай на вкус. Что ж, нашли тех, кто чуду этому поспособствовал, они повинились и указали на тех, кто их подбил, на Нагих, Михаила да Григория. После этого никто уж об убийстве не говорил, ни княгиня Мария, ни дворовые ее, ни Нагие. Один лишь Михайло Нагой поет песню старую.

— А что говорят? — спросил я.

— А ничего не говорят! Они, как мне кажется, ждут, чтобы мы сами придумали, как дело было, а уж они сказку нашу подтвердят. Любую и с готовностью. Вот я и думаю…

— О чем? — подтолкнул я Шуйского.

— Кто в могиле лежит? — ответил он.

— А ты открой да посмотри, — подначил я его.

— Ты скажешь, князь светлый! Не ожидал от тебя! Покойника тревожить! Чур меня, чур меня! — Шуйский часто и мелко закрестился, успокоившись же, продолжил: — Ты не думай, князь светлый, я свое дело знаю и честно его исполняю. Я всех подьячих, с нами прибывших, и даже холопов своих отправил прочесывать окрестности, не пропадал ли где мальчик лет семи-одиннадцати и не умирал ли кто, похожий в день предшествующий. Не сыскали! Вот я и подумал: а был ли мальчик?

— Мальчик был, — ответил я с твердостью.

— Слову твоему я верю, должен верить, — сказал Шуйский, — а коли так, то это мог быть только Димитрий.

— Получается, так, — кивнул я.

— Что ж, так и доложим, — с видимым облегчением сказал Шуйский, — сегодня же и отправимся, чтобы к Троице в Москву поспеть. Княгиню Марию, всех Нагих и дворню их я с собой заберу, пусть теперь с ними Разбойный приказ разбирается, там до всего дознаются, своей ли смертью Димитрий умер, погиб ли случайно или от небрежения Нагих. Надеюсь, князь светлый, что и ты с нами поедешь, чтобы сказать в Думе боярской свое слово веское.

— Не могу, князь, дела, — ответил я чистосердечно, но тут же поправился: — В скорби глубокой пребываю, так и сообщи.

— Так и сообщу боярам, что ты в скорби пребываешь, а Годунову, что весь в делах, так всем понятнее будет.

Хитроумен князь Василий, нечего сказать! Уверился я, что к заговору он никакого отношения не имеет, хотя, возможно, и почуял что-то и постарался дело темное побыстрее с рук своих спихнуть. Не желал Шуйский быть пешкой в чужой игре, он сам был горазд заговоры составлять.

Мое дело вам понятно — я в Ярославль стремглав помчался. У крыльца дома заветного меня встречали знахарь и Николай.

— Как мальчик? — выпалил я, едва коснувшись земли.

— Все хорошо, князь светлый, слава Господу, — ответствовал знахарь, — оклемался малец, уже и встает. Крепкий он, и телесно, и духовно. Ни разу не обмолвился, ни как его зовут, ни кто он, ни откуда. Нет-нет, нарочно его никто не пытал, то ребятишки хозяйские, им же интересно и поиграть хочется, но он и им не открылся.

— Умный парень. Моя выучка! — сказал я с гордостью.

Николай, державший моего жеребца под уздцы, смотрел на меня как-то странно и все порывался что-то сказать, но я не обратил на него внимания и с радостью в сердце шагнул под кров гостеприимный. Там меня ждал удар ужасный: Димитрий скользнул по мне взглядом безразличным и — отвернулся!

— Как же такое может быть? — пытал я вечером знахаря.

— И не такое бывает! — успокоил тот меня. — Если случится человеку пережить какое-нибудь потрясение, которого не может снести душа человеческая, то Господь в несказанной милости своей спасает избранных беспамятством.

— Да-да, понимаю, — закивал я головой, — у меня такое во время припадков случается.

— Вот видишь, у тебя это проходит бурно, но быстро, другой же может годами лежать без чувств, чуть дыша, третьи же в чувствах пребывают, ходят, разговаривают разумно, но ничего из прошедшего не помнят. Неисчислимы пути Господни!

— Что же делать?

— Ждать и молиться.

— Как всегда и во всем, — покачал я скорбно головой.

— Уповай на Господа и на время, более тебе и ему никто и ничто не поможет.

Молился я усердно и ждал долго — целую неделю. Чуда не произошло. В поведении Димитрия не наблюдалось никаких изменений, разве что мы с ним по-новому познакомились и даже немного сдружились. Еще узнал я много необычного о болезни его. К примеру, рука Димитрия с прежней ловкостью выводила буквицы разные, при этом ни одной из них он назвать не мог, или обратишься к нему по-польски, так он сразу затараторит по-польски же в ответ, но спросишь, что есть Польша и где она располагается, и встречаешь недоуменный взгляд.

На исходе недели я оставил Димитрия на попечение верному Николаю и вновь отправился в путь, на этот раз в Москву.

Град стольный встретил меня негостеприимно, ощетинившись бердышами стражи усиленной и одевшись дымным саваном от пожарищ. Я ехал по улицам и то там то тут видел выгоревшие дотла пятачки, не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что это были поджоги. Я и сообразил.

Первым делом отправился я во дворец наш.

— Дорогой мой, наконец-то! — воскликнула княгинюшка, устремляясь мне навстречу — Я уж вся извелась! Никогда бы не подумала, что это так трудно — ничему не верить! Рассказывай, рассказывай все быстрее, как ты нашел.

Я поспешил зажать рукой рот княгинюшке — мне ли не знать, сколько ушей у стен дворцовых!

— Все хорошо, милая моя, более или менее. Сейчас же я вынужден тебя вновь покинуть, дал обет помолиться в монастыре Свято-Даниловом, если хочешь, можешь меня сопровождать, в дороге и поговорим, — сказал я с нажимом.

— Нет-нет, не пущу! Ты с дороги дальней, тебе отдохнуть надобно, сходи переоденься, умойся, а я пока прикажу на стол собрать, вина подать, сядем, и ты мне все-все расскажешь.

Какая же непонятливая! Вообще-то это княгинюшке моей было несвойственно, разве что когда любопытство женское брало верх над разумом, а это случалось нередко. Спас меня приход вестника от Бориса Годунова.

— Великий боярин конюший Борис Федорович нижайше просит вас, князь светлый, почтить его своим присутствием! — торжественно возвестил он.

Я немного подумал, не будет ли это умалением моего достоинства, если я второй раз подряд откликнусь на приглашение Годунова, но, рассудив, что дело Димитрия выше спора о местах, кивнул милостиво.

— Подобру ли доехали, князь светлый? Все ли хорошо в славном граде нашем Ярославле? — этими вопросами встретил меня Годунов.

«Все знает, собака!» — усмехнулся я про себя и ловко увел разговор в сторону.

— Ярославль пребывает в смятении, слухами разными полнится, более же всего недоумевает от отсутствия сообщений официальных, — сказал я и добавил: — Я тоже недоумеваю, следователи давно Углич покинули, а объявления нет как нет. Чего ждем? Али сказку не придумали?

— За сказкой дело не станет, — спокойно ответил Годунов, — а ждем тебя! Я когда еще верно угадал, что в деле этом темном все в руках Господа и твоих! Нехорошо получится, если, скажем, объявим мы о смерти Димитрия, в чем нас Шуйский уверяет, а он возьми да сам объявись. Так как?

— Не объявится, — твердо сказал я, — пока я жив, точно. Обещаю.

— Вот и ладушки, — воскликнул Годунов, радостно потирая руки, — я тебе, князь светлый, верю, как родному. И обрати внимание, ни о чем не спрашиваю. Если какая помощь потребуется, обращайся смело, ни в чем отказа не будет. Ты, князь светлый, отныне в державе нашей человек наиважнейший, мы тебя беречь будем как зеницу ока, о здравии твоем молиться будем. Хочешь, будем многолетие в церквах возвещать вместе с семьей царской.

— Думаю, это излишне, — приосанившись, сказал я, верный своей всегдашней скромности.

— Как скажешь, Юрий Васильевич, как скажешь, — продолжал увиваться вокруг меня Годунов.

Потом мы еще долго разговаривали. Спросил я его и о пожарах недавних. Годунов с готовностью доложил, что были это поджоги, что поймали поджигателей, некоего банщика Левку с товарищами, на пытке те показали, что подбили их на злодейство люди Афанасия Нагого, самое же главное, что было это за несколько дней до событий в Угличе. Расчет был на то, что погорельцы, возбуждаемые слухами о причастности к пожару правителя, приступят к Кремлю, под прикрытием сей толпы заговорщикам удастся проникнуть во дворец царский и в приказы и захватить власть. Но решительные действия правителя по тушению пожаров и немедленные и щедрые пожертвования на строительство новое погасили очаги возмущения. Раскрыл мне Годунов и другие выявленные им тайные замыслы заговорщиков, картина вышла впечатляющая. Вообще, хороший у нас разговор получился, доверительный, первый раз мы сошлись так близко, и я открыл в Годунове неведомые мне доселе черты, не скрою, весьма привлекательные. Вел он себя очень почтительно, а по некоторым вопросам тонким спрашивал советов моих и тут же заносил их в тетрадочку особую. Я чувствовал, что должен чем-то ответить на искренность Годунова, посему поведал ему чистосердечно обо всех событиях последних недель, о моем розыске в Угличе, о поисках Димитрия, о его обретении, не умолчал и о странной болезни царевича, чем Годунова весьма заинтересовал. Тут же, коли уж к слову пришлось, походатайствовал за Горсея, Годунов немедленно обещал опалу с него снять. Очень хорошо получилось, не люблю быть кому-то должным. Конечно, о том, что я собираюсь делать с Димитрием, я умолчал, хотя и намекнул. И уж ни словом не обмолвился о том, куда Афанасий Нагой вез Димитрия, наушничать даже и на недругов своих не в моих правилах. Пусть с ними Господь Бог и Разбойный приказ разбираются.